Виктор Бычков - Везунчик

– Вернулся! Я знала, что придешь, любимый! – целовала его, плакала и целовала, на мгновение оторвется, посмотрит, и снова повиснет на шее.

Антон тоже целовал ее заплаканные глаза, гладил резко выступающий живот, и у самого вдруг запершило в горле, защипали глаза.

– Хорошая моя, любимая! – нежно шептал ей на ухо, вдыхая такой родной, такой желанный запах, что исходил от пополневшей, раздобревшей Феклы.

– Маму, маму я похоронила, Антошенька, родной мой, одна я осталась на этом свете, не бросай меня, ненаглядный мой, сокол мой ясный! – рыдала на мужнином плече женщина, готовая вот, вот упасть перед ним на колени. – Как же мне сыночку то нашего одной поднимать, в люди выводить, любенький мой, не бросай меня, не оставляй одну на этом свете!

Рядом, покашливая, стоял Кирюша, дрожащими руками пытался свернуть самокрутку. Табак просыпался, по щекам бежали слезы, он не замечал их, настойчиво продолжая крутить цигарку.

– Я, я, это, рад за вас, ребятишки, очень рад! – не пытаясь совладать с собой, подошел к молодым, обнял, прижался к ним. – Слава Богу, слава Богу! Жизнь идет своим чередом, и ни какие войны, пожары ее не остановят. А ты не плачь, дева, не плачь! Не дадим тебя в обиду, нет, не сомневайся! Побереги маленького, его волновать нельзя. Если что, скажу честно, ты на меня надейся, надейся на мою Дашутку, жену мою. Бог не дал нам детей, так вы нашими детьми будете, если только вы не против.

Шмыгая носом, понурив голову, Прибытков отошел чуть в сторону, в сердцах выбросил так и не свернутую цигарку, взялся за новую.

– Вот побуду с вами, да пойду старуху искать. Небось, за речкой где-то. А дом наш с Дашуткой, дева, сожгли, сожгли, окаянные. Чтоб их черти так жгли на том свете!

Самокрутка снова не получалась, бумага рвалась не так как надо, табак просыпался. Антон с Феклой, пораженные его откровением, молча наблюдали за ним, пока Щербич сам не взял из рук старика кисет, полоски газеты, и не принялся крутить ему «козью ножку»; в детстве тайком от родителей вместе с Ленькой Лосевым они в совершенстве овладели искусством крутить ее, пока старый Лось костылем не погонял обоих.

Этот бывший вор, а теперь староста сожженной деревни Слобода, лишенный собственного дома, своего угла на этой земле, Кирилла Данилович Прибытков вдруг открылся Антону с другой стороны: вместо грубого, хамоватого мужика перед ними стоял совершенно другой человек – жалостливый, заботливый, умеющий сострадать чужому горю, опекающий его, Антона, как родной отец. Щербичу и самому были внове такие ощущения, он никогда не задумывался, что кто-то должен о ком-то заботиться, жалеть, любить, да просто проявлять к кому-то нежность. Он ни как не мог понять, откуда вдруг у него появились такие мысли, и даже чувства? До боли жаль дядю Кирюшу, до безумия готов любить Феклу с не родившимся еще их сыном. А, впрочем, какая разница кто родиться – сын, дочь? Главное, это будет его, Антона Щербича кровинушка, частица его самого, его любимой женушки – это ли не счастье!? Вдруг перехватило дыхание, комок подступил к горлу, но усилием воли не позволил себе расслабиться, поддаться минутной слабости, хотя где-то подспудно и сам стал понимать, что того высокомерного, жестокого, страшного, прагматичного человека Антона Степановича Щербича больше нет. Что-то надломилось в нем, треснуло, и что стало виной этому, причиной, разбираться не стал, отложил на более позднее время, на потом.

– Дядя Кирюша, – Фекла уже обнимала старика, женским чутьем почувствовала, что ему тоже трудно, и, может быть, труднее, чем ей. – Дядя Кирюша, ищите жену, ведите ее ко мне, места всем хватит, да, Антоша?

– Так, это, – замешкался Антон. Ему захотелось тоже сделать что-то хорошее, доброе для Прибыткова, а его опередила Фекла. Стыдно, что не додумался до этого первым. – А и правда, Кирилла Данилович, ищи тетю Дашу, и к нам! Места всем хватит! Вон, у меня дом пустой стоит. Разберемся, дядя Кирюша! – говорил и искренне верил и желал добра этой семье. И не узнавал себя.

– А слободские еще с вечера прошли сквозь нас в сторону леса. Говорили, что немец должен отбивать деревню, так все и покинули свои дома, – Фекла прижимала руки к груди, поворачивалась то к одному, то к другому. – Страсти какие! Я как услышала сегодня выстрелы да взрывы, так сердечко мое и обмерло, руки – ноги враз отказали. В погребе так и просидела. Потом, слышу, тихо вроде – вылезла. А тут и вы идете, – расплылось улыбкой мокрое от слез лицо.

Следующая новость сразила Антона наповал: его подельник полицай Васька Худолей оказался вовсе и не полицай, а самый что ни на есть партизан!

– Они ко мне вместе с Ленькой Лосевым заходили, интересовались тобой, Антоша, – почему-то шепотом, оглядываясь по сторонам, поведала Фекла. – Я как их вместе увидела, так чуть от страха не умерла. А Ленька хохочет, говорит, не бойся, мол, это наш человек, только временно примерил себе вражескую личину, вот, – поджав губы, закончила она.

Антон прямо сел на кровать, оглушенный такой новостью: теперь все становилось на место. И его пьянство было только прикрытием; и понятно его рвение на уборке урожая в прошлом году; и почему и как организованно исчез этот урожай с полей, со складов; и куда он подевался, как не к партизанам; и вот кто предупредил евреев, когда на них была облава!

– Ай да Васька! Ну и артист! – только и смог промолвить Антон. – Все теперь мне ясно, а все равно одного понять не могу – как он умудрился предупредить евреев?

– Да все просто, Антоша! – Фекла удивилась, что ее Антон не разгадал такую простую загадку. – Когда вы шли с Васькой с комендатуры, Худолей перебрасывал свою винтовку с плеча на плечо. И так несколько раз, пока кто-нибудь из деревенских не увидит. Это был сигнал прятаться красноармейцам, коммунистам и евреям! Все так просто, об этом знали практически все жители деревни, кроме тебя, дурачка! – она смеялась, поглаживая ему голову.

– Да-а, дела-а! – Щербичу было неприятно чувствовать себя простофилей, мальчишкой, которого обвели вокруг пальца. – Кто б мог подумать? – как бы оправдывался перед присутствующими.

– Я давно догадывался, что твой помощник не так прост, как кажется, – Прибытков вмешался в разговор, потирая руки. – Помнишь, я тебе говорил, что Петька Сидоркин не простит смерти своей семьи?

– Ну, припоминаю, дядя Кирюша, – Антон с интересом уставился на товарища.

– Не нукай, не запряг. Я это к тому, что в людях надо хоть маломало разбираться, дорогой Антон. Скажи спасибо, что не прикончил тебя втихаря Василий Петрович Худолей.

– А почему, как думаешь? – Антону и самому захотелось узнать, почему его не убрал Васька, ведь он мог это сделать в любой момент и наверняка.

– Заказа не было, вот и все, – просто ответил Кирюша. – А мелюзга сама, самостоятельно покушалась на тебя. Вот поэтому ты и сидишь передо мной. До поры до времени ты был нужен живым, что бы за твоей спиной делать то, что нужно партизанам. Вот так то вот, Антон Степанович! – улыбнулся, похлопал его по плечу. – Не расстраивайся, это жизнь.