Виктор Бычков - Везунчик

– Сколько ж тебе лет, горемычная?

– Через месяц будет шестнадцать, дяденька.

Из-за Березины вставало солнце. Его первые лучи пронзили не землю, нет, а зависли над ней, над кронами деревьев, над домами. И снег заискрился, заиграл на крышах, на ветках, а на земле оставался ослепительно белым и чистым. Одинокие запоздавшие снежинки еще продолжали падать, стараясь устранить огрехи ночного снегопада, закрывали собой кое-где серые пятна земли, голые ветки кустарников, с которых ветер неосторожно сбросил первый зимний наряд. Стояла та удивительная тишина, которую даже боязно вспугнуть неосторожным словом, нелепым звуком.

Егору искренне было жаль вот эту девчонку в ужасном одеянии со страшным грузом на саночках. Ему хотелось ей помочь, но…. Что-то сдерживало, заставляло сомневаться. Он уже успел определить для себя, что жалости его на всех не хватит. Слишком много кому сейчас трудно, и очень трудно. Еще недавно он сам, его пребывание на земле было почти в подвешенном состоянии.

Просто в последний день ему крупно повезло, что он вышел вот на эту улочку, на домик бабы Моти. В очередной раз повезло.

А ребенку не повезло, нет, не повезло. И ее маме тем более. Хотя, кто его знает – может, как раз той женщине повезло больше всех – она разом избавилась от неприятностей в жизни? Но Егор Булыгин не обязан растрачивать свое благополучие на чьи-то проблемы, на чье-то горе. Он эту Дашу видит первый и последний раз. Ему нужны дрова, а ей нужна могила захоронить маму. Вот и надо каждому заниматься своим делом. Однако, у нее есть золотой крестик с цепочкой. А это уже что-то! И не надо рисковать собственной жизнью. Возьми лопату, вырой ямку на метр глубиной, и все – золото твое! Честно заработанное золото! Такого еще в жизни Егора Булыгина не было.

– Дядя, дядя! – Даша тормошила его за рукав. – Что с вами, дядя? Вы мне поможете похоронить маму?

– Слушай меня, Даша, – он взял ее за подбородок, внимательно и серьезно посмотрел в глаза. – Я обязательно помогу, только не сейчас. Ты подожди меня чуть-чуть, полчасика, и мы похороним твою маму. Ты поняла меня?

– Так вы уходите? А как же я? – голос ребенка опять задрожал, девочка готова была вот-вот расплакаться. – Я боюсь здесь, боюсь! Не оставляйте меня одну, прошу вас!

– Что ж мне с тобой делать? Вот навязалась на мою голову! Ладно, пошли со мной.

Егор выбрал засохшую валежину, разрубил ее на части, сложил в вязанку и направился к дому бабы Моти. Даша неотступно шла за ним, оставив тело матери на кладбище.

– Тебя сам Господь послал ко мне, – хозяйка даже перекрестила квартиранта, когда он поведал ей историю с девочкой. – Не отказывайся, Егорушка, а смело берись за дело. Во-первых, по-христиански все это, по-христиански ты поможешь людям, – убеждала она его. – А во-вторых, вот тебе и работа! А раз работа – то и прикормок тебе. И голова твоя не будет болеть, где взять поесть на каждый день. Все одно к одному. А без работы ты, сынок, не останешься.

Несколько раз Булыгин выходил на расчистку дорог от снега, куда его направляли с городской управы. Это продолжалось до тех пор, пока к бургомистру не явилась делегация стариков и старушек во главе с бабой Мотей, после чего «главного копателя могилок» оставили в покое. Та встреча по первому снегу с девочкой Дашей стала решающей с определением его постоянного места работы, о чем он и не жалел.

К домику бабушки Моти как-то незаметно приросла поленица дров; печка стала топиться два раза в день – утром и вечером; в темное время суток избушку освещала самая настоящая керосиновая лампа, а не какая-то несчастная коптилка-жировик; да и сама хозяйка как будто помолодела – куда только подевалась ее прежняя старческая походка, даже голос изменился – стали появляться начальственные нотки при общении с просителями, что почти каждый день являлись за помощью к ее постояльцу.

И сам Егор изменился, притом, изменился и внешне и внутренне: пышные усы и аккуратная бородка придавали ему благопристойный вид, соответствовали его месту работы, делали намного старше, солидней. Сейчас трудно было узнать в этом степенном, рассудительном, уверенном в себе человеке того Егора Булыгина, что впервые осенним дождливым днем появился на этой улице. Он больше походил на церковного служащего, чем на гробокопателя. И движения его стали плавными, спокойными, голос – тихим, убаюкивающим, видно, род занятий сказался и на манере поведения.

Все реже и реже вспоминал прошлую жизнь, а если и накатывала иногда, то старался побыстрее выбросить из головы, забыть как страшный сон. Даже сына и жену заставлял себя поменьше воскрешать в памяти, чтобы ненароком не обмолвиться где-нибудь нечаянным словом, не проговориться. Все больше и больше вживался в новый образ, в новую жизнь. Уже легко и непринужденно отзывался теперешними именем и фамилией, оборачивался на новое имя. Да и не просто Егор, а Егор Кондратьевич!

Весна 1944 года несла на себе не только освобождение от снежного покрова, вьюг и снегопадов, но и гнала впереди себя главные новости – Красная Армия подходит к Днепру! Еще немного – и соседний Рогачевский район будет освобожден от немцев, а там каких-то шестьдесят километров – и вот он – Бобруйск!

Все трудоспособное население города было задействовано на рытье окопов, строительстве оборонительных сооружений. Видно было, как в спешном порядке германские войска укрепляли город, стараясь хоть на какое-то время, но задержать наступление противника.

Булыгина это не касалось: его по-прежнему не привлекали к работам – то ли забыв о нем, то ли считали, что его труд не менее важен. Каждое утро он одевался в рабочую одежду, и шел на кладбище: смерть не была подвластна ни кому.

Вот и сегодня к обеду подготовил две ямы. В последнее время Егор не успевал рыть могилы, чтобы хоронить в них по одному усопшему. Все чаще приходилось складывать в одну ямку по нескольку человек.

Воткнув лопату в землю, сел на край начатой ямы, отдыхал.

Обычно привозили хоронить после обеда. Рассчитывал докапать ее и сходить перекусить, но его внимание привлек знакомый силуэт в длинном не по росту пальто.

– Даша!? – он встал, и направился навстречу ребенку.

А она крутила головой, как будто искала что-то или кого-то, осторожно обходя лужи подтаявшего снега, с опаской всматривалась в кладбище.

– Дядя Егор! – наконец, заметила его и бросилась навстречу через лужи, широко раскрыв руки как для объятий. – Дядя Егор!

Не добежав нескольких шагов, опустилась на снег, зашлась в плаче, прижав ладони к лицу.

– Дядя Его-о-ор! – заголосила, запричитала на все кладбище. – Братик, бра-атик Ванечка-а-а!

Булыгин подошел к девочке, за плечи поднял ее, поставил на ноги. Худое до синевы лицо, темные глубокие глазницы делали ее похожей больше на мертвеца, чем на живого человека. Провалившиеся куда-то внутрь большие голубые глаза со следами слез с надеждой и тревогой смотрели на него.