Виктор Бычков - Вишенки в огне

– Господи, дай мне силы выдержать, спаси меня, Господи!

Страшно мне, ой как страшно, Господи! Что бы ты только зна-а-ал, как мне страшно. Ты только дай мне силы, и я всё сдюжу, вытерплю, снесу самые страшные побои, устою перед любыми карами, только помоги спасти моих родных братика и сестричку, Господи! Если ты поможешь мне, я тебе себя отдам, пойду к тебе во служение, забуду о себе напрочь, Господи, только помоги спасти Ульянку и Никитку, – девочка уже не замечала катящихся по щекам слёз, не видела с недоумением взирающих на нее брата и сестру.

– Успокойся, Фросьюшка, – Никитка гладил её по голове, норовил прижать к себе, пожалеть. – Не казни себя, сестричка. Может, Бог даст, и спасёмся. Ты только не убивайся, не казни себя. Твоей вины в том нет, Фросьюшка. Мне только жаль Ульянку, тебя, да мамку с тётей Глашей, – шептал на ухо мальчик. – Я-то мужчина, я – сильный, сдюжу, ты не волнуйся за меня.

Она благодарно прижалась к детям, так и замерли втроём.

Фрося сейчас уже не помнит, плохо помнит тот первый поход к доктору Ланге. Как туманом заволакивается память, а если и вспоминается что, так лишь проблесками, отрывками, рваными кусками восстаёт в памяти и тут же обрывается.

Помнит, как вечером её вела за руку тётя Клава, что-то говорила, наставляла, а что и как – не помнит. Разговор помнит, знает точно, что он был, говорила только санитарка, а о чём он был, о чём говорила женщина – нет, не удержалось в памяти. Помнит крашеный блестящий пол в комнате немца, она не поднимала головы, смотрела только в пол, вот потому и помнит его. Помнит боль, помнит, как уходила обратно, как несла почти не своё тело, не свою плоть, и опять тётя Клава была рядом. Её слова помнит:

– Дура, я же тебе говорила, что еду бери, проси, чтобы продукты давал. И – э-э-эх! Молодо-зелено! Будешь питаться, будешь жить, дурёха. Говори ему: «Essen! Essen! мол, кушать, кушать, HerrArtz! господин доктор. Да-а – аст, куда он денется! Он же, сволочь, понимает, что тебе кушать хочется. Он хоть и извращенец, а со скелетом в пастель ложиться не хочет. Ему нравятся, что бы в теле. Не ты первая у Ланге, не ты и последней будешь. Я-то знаю, изучила его вкусы и пристрастия к молоденьким девочкам. Так что, проси поесть, дурёха. Дольше проживёшь.

Потом Фрося так и делала, и каждый раз, возвращаясь в детский корпус, к ребятишкам, приносила то несколько кусков хлеба, то галеты, то кусок колбасы, то ещё чего, что было на столе у доктора. Иногда немец выкладывал на стол плитку шоколада, всё норовил угостить им Фросю. Она не отказывалась. Откусывала, остальное старалась спрятать, отнести своим. Немного, но приносила. Сам капитан Ланге в таких случаях выходил из комнаты, давал возможность девушке набирать продукты, делал вид, что не замечает.

У неё брали кровь только один раз в самом начале, и тогда она смогла сама дойти до спальни и сходить на ужин. А вот у Никитки и Ульянки брали по три раза. Фрося приносила детям еду каждый вечер, на вопросы младших не отвечала, а если и отвечала, то ссылалась на тётю Клаву или вообще отмалчивалась. Она подкармливала их, видела, что прибывших с ними в одной машине детишек уже давно нет, а они, её родные брат и сестра, живы. Только в последнее время Никитка стал чахнуть, увядать, перестал брать еду, а если и брал, то сразу же отдавал Ульянке. Та не отказывалась, ела и чувствовала себя вполне сносно.

– Ты почему не ешь, Никитка? – тормошила его Фрося в тот день.

– Я всё знаю, Фросьюшка, – прошептал мальчик. – Я всё знаю, я понимаю тебя, сестричка. Не осуждаю. Я слышал, как о тебе говорят дети. Свою порцию я отдавал и отдаю Ульянке. Пусть ест, она младшая, ей ещё жить да жить. Не обижайся. Я уже не жилец, я это чувствую. А ты береги Ульянку, сестричка. Береги её, прошу тебя. Я люблю вас всех сильно-сильно. Попроси, чтобы мамка не убивалась по мне, и ты не убивайся. Прощай, сестричка, – это были последние слова Никитки.

К вечеру Вилли и тётя Клава за руки, за ноги вынесли тело мальчика в холодную.

Потом Фрося жила с единственной мечтой – бежать! Она попросила не хоронить тело брата. Тётя Клава удивилась, однако перечить не стала, а перетащила его в дровяник, куда складывал дрова Вилли.

– Подстилка немецкая! – впервые услышала Фрося в свой адрес в столовой ещё до смерти Никитки, за неделю. Кто это сказал, она не знает.

От этих слов её передёрнула, комком в горле встала ложка баланды, обида, злость застили сознание. Успела поймать на себе укоряющий взгляд Ульянки, выскочила из – за стола, побежала в спальное помещение, проплакала почти весь вечер, пока снова за ней не пришла тётя Клава.

– А ты не бери в голову, – рассудила женщина, когда Фрося рассказала её о „немецкой подстилке"». – Ты же не по своей воле. А дуракам закон не писан, что с них возьмёшь? Да и кто это говорит? Дети. А на них обижаться не след.

Потом эти слова Фрося слышала часто, но уже старалась не обращать внимания.

Недели две после смерти Никитки Фрося в очередной раз была у доктора Ланге. Вопреки обыкновению, он не стал сразу приставать к ней, а усадил за стол, налил в фужер вина и требовал, что бы она выпила. Как могла, так и сопротивлялась ему, выливая вино то в стакан с чаем, а то и в горшок с цветами, что стояли в комнате. Капитан пьянел на глазах. В какой-то момент он оставил её в комнате, сам ушёл в другую, упал на кровать лицом в подушку, уснул там.

Сначала вместе с тётей Клавой уложили тело Никитки в санки-розвальни, на которых Вилли развозил дрова по корпусам, где топил печки, потом женщина сюда же привела и Ульянку.

– Может, не брала бы, дева, – санитарка кивнула в сторону трупика Никитки. – Самой бы легше было. А так… Ему уж безразлично, горетному, – всхлипнула в который раз женщина, – а ты и спасёшься, даст Бог.

– Нет, не – е-ет! Я сильная, я всё сдюжу, – перебила санитарку Фрося. – Вы не глядите на меня, что я маленькая. Я – сильная.

– Ну, тогда ладно, раз так. Тебе виднее. Это я так… – а сама ещё и ещё раз проверила, как уложен труп мальчика, чтобы надёжно…

Обняла Фросю, прижала на мгновение к груди, резко оттолкнула, вытерла слёзы.

– Идите к проёму в заборе, через который Вилли вывозит мертвецов, – наставляла на прощание тётя Клава. – Там хорошо накатанная дорога саночками. Ни у кого она не вызовет подозрения. А я скажу, что вы умерли. Кто там проверять будет. Доктор капитан Ланге себе уже другую девочку приглядел, с новой партии. Так что… Часовые на проходной стоят, сюда вряд ли пойдут. Появятся здесь минут через двадцать. А вы бегите, бегите. Храни вас Господь, – перекрестила на прощание.

Выросшая в лесу, Фрося не боялась ночного леса, знала его, как свои пять пальцев. Она боялась погони, но и надеялась на санитарку, что та сделает всё, чтобы их побег остался незамеченным. Верила в себя, в свои силы. Знала, верила, что сможет дойти хотя бы до Пустошки, а там рукой подать и до Вишенок. В Пустошке уже свои люди, они помогут, там старшая сестра Надежда. Ей бы только добраться до Нади… Вот поэтому и решилась на побег. Да не просто одной убежать, а забрать Ульянку, вывести тело Никитки, дать попрощаться с ним родным и близким, похоронить его у себя на деревенском кладбище. Это она считала своим долгом, своей святой обязанностью хотя бы так снять с себя грех перед братом. Не сделай этого, потом всю жизнь будет казнить себя. Потому и тащила, потому и упиралась изо всех сил. Конечно, если бы не капризная взбалмошная Ульянка. То ли не хочет понимать, то ли характер у неё такой противный: кроме себя никого вокруг не замечает. Ну, да Бог с ней, она, Фрося, не в обиде. Какая ни есть, а родная сестричка, куда от неё денешься? Тем более – младшая, дитё совсем…