Виктор Бычков - Вишенки в огне

Ни Данилы, ни Кузьмы так и не дождались, захоронили Агашу, скромно помянули.

Марфа закаменела, речи лишилась. Все поминки слова не вымолвила, слезинки не уронила. И на кладбище у могилки стояла изваянием: ничего не видела, ничего не слышала, будто не понимала. Только к вечеру уже в землянке вдруг схватила внука Василька, да давай прижимать к себе, тискать, исступленно целовать, поливать горючими слезами. Мальчонка испугался, зашёлся в плаче, еле Фрося с Глашей из рук вырвали, успокоили. Так он и потом старался обходить бабушку стороной, прятался от неё. Приходила Аннушка Кондратова, сестра отца Петра, предлагала к себе забрать Василька. Мол, пускай с папкой вместе живут. Фрося отговорила, убедила, что порознь надёжней будет. Время сейчас тревожное, страшное. Жизнь человеческая гроша ломанного не стоит. Ни дай тебе Боже что, а тут и папка, и сынок. Не – е-ет, пусть уж мальчонка живёт пока у Кольцовых. Да и вместе с Никиткой им веселее. Хотя одному Богу ведомо, где теперь спокойней. Разве что Агафьюшке… царствие ей небесное. А уж когда поправиться, оклемается Пётр, даст Бог, вот тогда сам решит, что да и где быть его сыну.

Как бы трудно не было, а огороды, грядки засеяли за весну. Кто-то умудрился даже в лесу грядки сделать, картошки ведро-другое посадить. Кольцовы с Гринями на поляне в Медвежьем урочище клочками вспахали, засеяли, вот теперь успели убрать, подправили старый погреб соседа деда Прокопа Волчкова, да и сложили там.

Из своего погреба землянку сделали, расширили маленько, перекрыли, утеплили, сейчас живут в ней. Ямку у Гриней разворотил кто-то, повынес даже бочки пустые, что стояли.

– Вот что время и война с людьми делает: раньше хаты не закрывали, двери настежь открытыми держали, никто и никогда чужого не смел брать. А теперь? Да и виноваты ли люди, кто знает? Довели, окаянные супостаты, вот и озверел народ, – Глаша лежала на нарах в землянке, легла не раздевшись. Никак не могла уснуть, сон не шёл… Мысли заполнили голову, сон прогнали. Настроилась думать, вспоминать…

Рожь озимую засеяли с прошлой осени в поле, что у Данилова топила. Каждый сам себе. Сколько смог, столько и засеял. О пшеничке и не помышляли. Разве что некоторые хозяева по клочку, по сотке, не больше, вспахали лопатами, да и посеяли её, родимую. Хорошо выросла, колос налитой, крепкий, слава Богу. Однако надежда всё же на рожь, а не на пшеничку. Пусть ржаная мучица грубее, и хлебушко из неё под стать муке, да урожай-то по – боле будет, и не так прихотлива в хранении, и растёт на этих землях – дай Бог каждому, не сравнишь с пшеницей. Два-три пшеничных поля заменяет одно поле ржи. Вот и засеяли житом, на него вся надежда да на картошечку. Украдкой, почти тайком сжали, на себе снопы переносили. По ночам молотили цепами, что бы только немцы не учуяли, не прознали. Глаша знает, что многие руками вылущивали зерно из колоса: сколько тех снопов, чтобы молотить? Хотя в Борках люди вроде спокойно и посевную провели, и уборочную. Вот и разберись тут, холера их бери, немцев этих. Та деревушка, Борки, почти вся целая стоит, а Вишенки и Пустошка с Рунёй огнём взялась. Сожгли, фрицы окаянные. Видно, потому, что деревеньки в лесу стоят, обороняются от супостата всеми способами, противятся иноземцам. Не привыкли местные жители, чтобы чужие правили у них.

Жернова, что ещё от деда Прокопа Волчкова остались, обгорели малость при пожаре, когда бомбили деревню. Но, слава Богу, Кузьма был как-то дома, заскочил на минутку, починил. И сейчас мелют, добре мелют, как и раньше. Вся деревня приходит и мелет, у кого что есть. По стакану мучицы каждый оставляет хозяевам с помола. Правда, через день-другой после приходят, просят на промилуй Господа в долг ту же мучицу. И отдают Кольцовы. А куда деваться? Стаканом муки не накормишь семью, а кому-то на похлёбку или затирку, а то и на болтушку хватит. Глядишь, ещё один день кто-то выдюжит, протянет. Речка-кормилица выручает, лес спасает, не даёт умереть с голоду. Помимо грибов-ягод, орехи, жёлуди собирали, сушили, сейчас перемололи на крупорушке, потом и через жернова пропустили, в мучицу измололи, вот и добавка в похлёбку. Некоторые семьи смешивают с мукой и выпекают хлеб, кашу варят из порошка жёлудя. Аир, крапива, щавель, лебеда молодая, одуванчики – с голоду пока никто не помер. Жиру не нагуляли, но и не умерли. По весне гнёзда грачей малышня приноровилась разорять, яйца грачиные собирали, ели. Ничего, есть можно. Ягоду сушили. Ну – у, это уже лакомство или лекарство. Так и живут, с холодной воды на тёплую водичку перебиваются, каждый день вслушиваются: не долетит ли с востока канонада? Не идут ли наши?

А третьего дня Глаша ходила за картошкой, думала с корзинку набрать, домой вернулась вся в слезах и без картошки. Как тут не заплачешь? Завоешь волком, не то что… Открыла дверь в погреб, а там пусто! Нет ни-че-го! Ни картофелинки! Унёс кто-то подчистую.

Не поверила глазам своим, на колени встала, обыскала, обшарила, прощупала руками каждый уголок в погребе. Нет! Нет-е-е-ту-у!

Как не на своих ногах возвращалась в землянку. Как жить? Как быть дальше? На неё, на картошечку, вся надежда была, зима-то впереди. А есть что? Осталась та, что в огороде деда Прокопа Волчкова растёт – и всё! Пока не выкопали, берегли как не знамо что. Господи! За что такая напасть на их семью?

Хотела всё обсказать Марфе, поделиться, посоветоваться, а тут вестка пришла страшная из Слободы про Агафьюшку и отца Петра. В тот момент как раз Мишка Янков повстречался на выходе из землянки, новости принёс…

Смолчала, не стала говорить, добавлять в одно горе и другую беду. Тайком с Фросей обговорили, погоревали, так и сяк думали, голову ломали: кто это смог сделать? Чужих в деревне давно не было.

Если бы кто пришёл, так «сарафанное радио» разнесло бы быстро эту новость. Значит, только свои. Но кто? Решили, что кроме старого Сёмкина больше некому в деревне поганить. Он, только он способен на такое. А как дальше? Как истребовать обратно? Не скажешь, ведь, чтобы отдал добровольно. Не для того он воровал, чтобы отдать. Да и картошка та не подписана, что она их, а не Сёмкиных. Как тут определить, как узнать? А вдруг напраслину на человека наговаривают? Тогда как быть? Сами в глупом положении окажутся, человека обидят. Были бы мужики, они бы разобрались. А что бабы смогут? Разве что поплакать? Так слезами сыт не будешь. Если бы от слёз сыты были, так и горя мало. Уж чего-чего, а слёз женских в Вишенках никто не мерил, ими залиться можно.

С обыском ведь не пойдёшь. На всякий случай научили Стёпку поговорить со своим ровесником внуком Сёмкина Федькой. Мол, узнай невзначай, что он ел вчера вечером и сегодня утром? И вдоволь ли ел?

И спрашивать не пришлось. Как только Федя увидел своего друга Стёпку, как тут же похвастался: