Владимир Орленко - Операция без выстрела

Ильчишин поднялся, уставился на Мамчура.

— Так как, Микола, может, ударим по рукам?

Он хотел что-то добавить, но пошатнулся и снова сел на место. В ярко освещенном проеме лаза появился Песня.

— Что-то затянулись рождественские колядки, — недовольно буркнул он. — Вы так горланите, что кругом слышно.

Подойдя к опьяневшему эмиссару, Песня весело рассмеялся:

— Э, друже, видно, плохо тебя учили в Мюнхене шнапс пить. Или, может, немецкий шнапс не такой крепкий, как украинская паленка?

Ильчишин рывком поднял голову и колюче зыркнул на Песню. Но начинать новую ссору не было сил.

— Уложите его спать, — приказал проводник Миколе и Бегунцу.

Очутившись на нарах, эмиссар сразу же захрапел. Проснулся только к вечеру. Болела голова, тошнило. Песня предложил опохмелиться, но Ильчишин скривился:

— Не могу, чтоб ему пусто было. Опохмеляйтесь без меня.

Эмиссар вызвал Ореха, вынул из-под нар чемоданчик, снял крышку.

— Ну, говори, телепень, почему молчит рация?

Радист пожал плечами и принялся колдовать над тонким плетением проводов. Потом забился в угол и долго крутил ручку динамо.

Рация молчала.

В Кутах Виктор Владимирович Тарасюк бывал не раз, большей частью весной или летом. В субботу или в воскресенье ходил слушать коломийки. Казалось, так, как здесь, не поют и не танцуют нигде в мире. Непременно спускался к беспокойному Черемошу. По ту сторону реки виднелась Вижница. Там уже Буковина. Когда-то тут пролегала граница, делила украинскую землю между польскими панами и румынскими боярами…

Тарасюк перевел взгляд на окно, что смотрело на скованный льдом Черемош. Зима брала свое. Расходилась метелица, пеленала ели снегом, налегала на домик, в котором, несмотря на стужу, было тепло и уютно.

Полковник не заметил, как спустился вечер. В Карпатах вообще вечер не приходит, а словно падает с гор. Зажег лампу и снова сел напротив собеседника. Тот внимательно глянул чекисту в глаза, словно хотел понять, верят ли ему.

— Конечно, есть и наша вина в том, что сыны пошли в банду, — потупил голову старый Мамчур. — Сосед не пустил своего парня. И что из того? Убили и Мирослава, и старика с бабами. Моя говорит: «Всем помирать, но тем, которые не убивали, им небось легче». Не знаю, может, мои тоже убивали. Хватало горя на свете. Один националист зарубил отца и мать, потому что те вступили в колхоз. Страх, что делалось! Скажу вам: людям надоело бояться. Кое-кто подумывал: уж либо туда, либо сюда… Слава богу, теперь у нас тихо.

Тарасюк поднялся со скамеечки, подошел к окну.

— Наконец-то дождались снега. Гляньте-ка, Богдан Иванович, какая красота!

— Свет мне стал не мил, ничего не слышу, ничего не вижу…

Виктор Владимирович вздохнул, снова сел к столу.

— Ну, а если бы, скажем, Микола вернулся живой?

— Человече добрый, никто не поверит, что мертвый может воскреснуть. Правда, какое-то время мне казалось… Словом, когда пришел из лесу бандит и сообщил, что сын погиб, я без отчаяния принял эту страшную весть. Так и должно, к этому шло. Только когда сказал он, что скоро мы получим похоронку и надо всячески распространять слухи, будто Микола погиб под Берлином, я сердцем почуял: живой он! А бандит все твердил: «Как получите официальное уведомление о смерти сына, справьте в церкви панихиду за упокой души и поставьте на кладбище крест». Гафия горько плакала, а меня хоть бы слеза прошибла. Даже сказал жене: «Он живой». Но знаете, мать есть мать.

— Что же было дальше? — спросил Тарасюк.

— Прошло еще полгода, и снова пришел тот же человек. Поинтересовался, есть ли уже похоронка. Мы сказали, что есть. Он переночевал, а утром я увидел: в риге еще один с ним. Во время разговора с бандитами я понял, зачем эта похоронка: для их собственной безопасности. Начали уговаривать меня и жену, чтобы позволили выкопать схрон, потому что у нас, мол, их не будут искать. Гафия заплакала, а я стал просить: «Оставьте нас. Убили двух сынов, а теперь нас хотите сжить со свету». Они долго совещались меж собой, грозили нам. Один выхватил пистолет, покрутил перед моим носом. «Если бы мы знали, что вы такие, так не дали бы похоронки. Ваш сын Микола, как и Степан, погиб в лесу». Гафия еще пуще заплакала, и они ушли. Больше не появлялись, — закончил рассказ старый Мамчур.

— Ну что ж, Богдан Иванович, сначала я намекнул, а теперь скажу прямо: живой ваш Микола.

Мамчур не встал — сорвался с места:

— Как живой? Не может быть!

— Живой, Богдан Иванович. Живой! Воевал на фронте, там и повинился. Микола порвал с националистами и перешел на сторону Советской власти. Родина простила его грехи. Когда-нибудь вернется и к вам. Еще и свадьбу справите, дождетесь внуков.

— Не представляю даже… Когда жена обо всем узнает, не выдержит. У нее очень больное сердце…

Богдан Иванович так разволновался, что, держа в руках платок, искал его по карманам. Слезы радости катились по его лицу. Потом он немного успокоился.

— Простите, Виктор Владимирович, вы сказали: «Когда-нибудь вернется…» Где же он? С ним что-то случилось?

— Ничего плохого.

— Почему же тогда…

— Есть вещи, о которых я не могу говорить. Поймите меня правильно. Так будет лучше и для вас с женой, и для Миколы.

Мамчур задумался, раскурил трубку, перевел на полковника большие голубые глаза:

— Скажите, мы можем чем-нибудь помочь Миколе?

— Уже поздний час, Богдан Иванович. Вам надо идти к сестре. Заждалась она. Отдохните, а завтра опять встретимся. — Тарасюк поднялся, протянул Мамчуру руку. — Все, о чем мы говорили, пускай останется в этой комнате.

Метель утихла. Откуда-то тянуло дымком, а впереди, сколько хватало глаз, искрился в лунном сиянии снеговой простор. Молчал скованный прочным льдом Черемош.

Всю ночь Богдан Иванович пролежал, не смыкая глаз. Чего только не передумал. Вспоминал, как Микола сделал первый шаг, как упал, зацепившись за порог, как босиком вышел на подворье, как плакал, испугавшись гуся, как отправился в школу…

Только одного не мог вспомнить: когда и как Микола стал националистом. Помнит, Гафия плакала, просила не баловаться политикой. Ага, сначала вступил в ОУН Степан. Признался, что учитель, тот проклятый Ильчишин, втянул его в националистическую организацию. Так же случилось и с Миколой. В 1939-м оуновцы сбежали в Краков, и все вроде бы забылось. Потом началась война. Потекли слезы, полилась кровь. «Что, хотите отсидеться? Пускай другие отстаивают самостийную Украину? — орал Ильчишин, размахивая пистолетом. — Нет, не выйдет!» И сыновья ушли в лес, стали бандитами.

«Есть ли что страшнее укоров совести? — тихо причитал старый Мамчур. — Думал, оба хлопца погибли, напрасно потеряли жизнь. И вдруг: Микола живой! Вышел на свет божий, повинился. Ой, Микола, Микола, где ж ты теперь? Может, ходишь возле хаты и боишься заглянуть?»