Юрий Черный-Диденко - Сказание о первом взводе

— Никого, пусто, герр майор, — вернулся и доложил Краус голосом, в котором чувствовалось облегчение, предвкушение отдыха. Наконец-то, наконец-то они после ночевок в лесу и оврагах могут остановиться в стенах дома, а там будь что будет!..

Трех хат было вполне достаточно для размещения всего отряда. Глейм вошел в избу, стоявшую чуть в стороне. Присветил фонарем, прислушался, вздрогнул. Слышался чей-то храп. Чей? Спящие укрылись соломой так, что видны были лишь сапоги, две пары сапог… Глейм повел фонарем. На скамье у вороха соломы что-то блеснуло… Взвел автомат, осторожно шагнул к скамье. Пистолет! В лучах фонаря сверкнула золоченая надпись… Читал ее, и впервые за эти семь дней губы искривила насмешливая улыбка.

Прежде, в другое время, начертанная на пластинке фамилия вызвала бы почтительный трепет, робость, а сейчас, здесь… Все было безразлично. Разве только про себя слегка позлорадствовал, что эта именитость со своим пожалованным в дар оружием оказалась в таком же почти безвыходном, отчаянном положении, как и он сам. В комнату с шумом ввалились солдаты. Глейм со свистящим шепотом поднял руку: «Ти-ше! Тише!» Пусть спят. Да, каждый пусть думает о себе…

…Вспоминая родное село, мать, сверстников, Петя так и не заметил, как перешагнул границу, отделившую воспоминания от сновидений… Вот он и Тимош Лавренко, звеньевой из его дружины, мчатся на лыжах к ветряку, за которым начинается Красный яр. Присев на старый жернов, поправляют крепление лыж, потуже подпоясываются. Глухо шумит и поскрипывает насквозь продуваемый ветряк, чудится, будто кто-то сипло переговаривается в его дощатой утробе, спорит, жалобно ворчит. Правду ли говорят или только пугают, что здесь, бывает, зимуют и совы, и филины? Ледяной холодок скользит при мысли об этом по спине. Айда к яру! Спохватившись, шаром катятся по пологому спуску туда, где самая-самая наикрутизна. Вот бы задала, если б увидела, мать! Здесь трамплин не хуже, чем тот, который они видели в журнале… Точно паришь в воздухе. Во всем теле словно бы жутковатая щекотка. Так минуту-две, пока ноги не спружинят в толчке по снегу, засыпавшему дно яра. Словно снаряд, оба дружка проносятся меж его крутыми откосами, а перед рекой обрыв еще круче. Закрой глаза, и покажется, что летишь в огромную черную бездну, и щекотка уже невмоготу. Фу ты!..

Петя резким движением тела освобождается от подступившего кошмара, сбрасывает солому, широко пялит глаза в темноту. Выходит, что он вздремнул? Торопливо схватился за автомат, за пистолет. Они на месте. Вот уже и на дворе будто стало тише, только сильней сонное дыхание рядом. Петя уже хотел приподняться, когда не слева, где лежал Широнин, а справа, совсем близко, раздалось:

— Майнэ муттэр… майнэ либэ муттэр!..

Петя замер, похолодел. Не показалось ли ему? Не продолжает ли он спать? Но вот опять послышались горячечно-бредовые и вместе с тем отчетливо различимые слова:

— Муттэр… майнэ муттэр!

Шкодин осторожным движением вынул фонарик, сунул его под полу шинели и уже оттуда чуть приоткрыл глазок фонаря, повел его лучиком. На расстоянии руки от него разметался на соломе немец. Заросшее, с заострившимися чертами лицо. Блуждающая, блаженная улыбка на оттопыренных припухших губах. Чуть дальше из соломы высовывалось чье-то другое плечо… За ним еще и еще, с отороченными белой ниткой погонами, на которых блеснули оловянные пуговицы. Гитлеровцы вповалку спали по всей избе.

Не столько страх, сколько стыд, жгучий стыд перед доверившимся ему Широниным прежде всего ощутил Шкодин. Он перекатился поближе к командиру взвода, приник губами к его уху, чуть потряс.

— Товарищ лейтенант, я вам буду говорить, а вы молчите, слушайте. — Шкодин боялся, что Широнин при такой неожиданной вести вскочит, зашумит, всполошит всех. — В избе немцы… Полным-полно… Надо уходить.

— Что? Какие немцы? — спросонок ничего не понял, но все же шепотом переспросил Петр Николаевич.

— Ввалился, наверное, целый взвод. Спят сейчас… Надо уходить.

Широнин с минуту лежал молча, а потом и сам услышал учащенное дыхание и храп новых, загнанных пургой в хату постояльцев и тихо поднялся, потянул за рукав шинели Шкодина.

Осторожно переступая друг за дружкой, направились к двери. Широнин шел первым и зацепил одного из лежавших за ногу, чуть не упал. Гитлеровец спросонья что-то заворчал, поджал, пропуская идущих, ноги.

В сенях нашли лыжи. На минуту остановились на крыльце.

— Эх, гранату бы, — прошептал Шкодин и тут же почувствовал, что рука тянется к гранате неохотно, колеблясь… Вспомнились жаркий бред спящего, слова, зовущие мать… С облегчением услышал тихий голос Широнина:

— Не поднимать шума… видишь, везде часовые.

В самом деле, впереди, в саду, поскрипывали чьи-то шаги, чья-то тень чернела у второй хаты. Отряд, расположившийся в лесном хуторке, видать, был немалый. Широнин и Шкодин задворками двинулись к лесу, но у большой хаты, в окнах которой мерцал ночничок, остановились, затаили дыхание. За углом, коротая время, мычал какую-то песню часовой.

— Давай! — одним словом приказал Широнин, рванулся вперед и, бросив палки под левую руку, вылетел за угол, послал очередь из автомата. Фашист с воплем повалился на спину. Широнин метнул гранаты в окно, в другое окно полетели гранаты Шкодина. Не миновали и крайней, третьей хаты. Под треск гранатных разрывов и дикие крики переполоха, поднявшегося на хуторе, скрылись в лесу.

…Что же все-таки произошло ночью?

Рассветало. Широнин и Шкодин подходили к деревне и все еще раздумывали, пытаясь объяснить случай на хуторе. Почему гитлеровцы не тронули лыжников? Не заметить их они не могли.

— Я, товарищ лейтенант, задремал, ну, может быть, на четверть часа, — виновато оправдывался Петя, — а потом спохватился, чую, дело неладное. Чужой дух, и словно кузнечный мех в хату втащили, такое дыхание…

— Ну, положим, четвертью часа не обошлось, наверное, — посмеивался Широнин.

Все в конце концов вышло к лучшему. Если бы кто из них и не спал, что бы они могли поделать в неравной схватке?

— Ну, может быть, полчаса, — уступчиво, не имея ни желания, ни основания настаивать на своем, согласился Шкодин. — И вот проснулся, первым долгом хвать за оружие — автомат на месте, пистолет на скамье…

— Какой пистолет?

Шкодин смутился.

— Да я вам собирался еще вчера показать. Очень уж занятный. Я его, еще когда с плацдарма наступали, у одного гитлеровского офицера отбил.

Шкодин вынул пистолет. Широнин с любопытством вчитывался в надпись на золотой пластинке и вдруг захохотал.

— На скамье говоришь?

— Ну да, чтоб под рукой был.

— Теперь понятно, в чем дело. Этот пистолет нас и выручил. Его же сам Герман Геринг вручил какому-то оберсту. Это по-нашему полковник, большое начальство.