Петр Сальников - Горелый Порох

Продутые ветрами и вымороженные до невесомой ничтожности, трупы заставили вздрогнуть даже солдат, только что вышедших из боя. Шагов за двадцать трупы еще виделись пустыми шинелями, вывешанными на просушку. Подойдя к ним, было нельзя не содрогнуться. Язык удавленника, прикушенный зубами и похожий на баклажанную дулю, уродовал милое, еще безусое лицо бойца, и в нем никак не узнавался недавний солдат-защитник. У Штыка голова вобралась в пазуху шинели, и что в этой шинели человек, можно было догадаться лишь по кровавым сосулькам, свисавшим с носков сапог.

Назар ни у одного из них не нашел ни медальонов, ни каких-либо документов, удостоверяющих: кто есть кто… Так и зарыли солдат безымянными в те же сугробы, где уже покоилась не одна сотня невольников…

Плавск за столь недлинную еще войну горел во второй раз. Поджигая избы и дома, немцы хотели устрашить и хоть как-то отвлечь наступающих русских солдат, обеспечивая тем самым более благополучный отход на другие оборонительные позиции. Но к вечеру они все-таки были выбиты из города начисто. Многим удалось спастись бегством. Спаслась, видимо, и охранная команда Черного Курта, кроме часовых, порубленных красными конниками на их постах у колючей проволоки лагеря. Упоенные радостью освобождения, пленники промешкали и, когда ринулись в школу, в лагерную караулку на расправу с комендантом и с его подручными, там их не оказалось. Старшина Речкин доложил командиру конного разъезда, что немцы удрали с час назад, даже не сняв своих часовых…

Город горел до утра. Всю ночь сквозные ветра мешая поземистые снега с дымами, гоняли по улицам и заулкам эту смрадную мешанину, нагоняли тоску и горечь новых людских утрат. Части и подразделения, освободившие Плавск, придержались в своем наступлении — требовалась передышка для перегруппировки и отдыха, для восполнения потерь и подтягивания тылов и резерва. Сложилась нередкая ситуация, когда немцы уже не могли обороняться, а наши наступать. Расквартировка красноармейцев оказалась нетрудной — большинство уцелевших жилищ было покинуто населением от страха гибели, люди укрылись в ближайших деревнях и селах.

Освобожденные пленники разбрелись по соседним от лагеря избам — впервые за два месяца неволи ночевали в тепле и относительной безопасности, без устрашающей надзорности. Часть из них, наиболее ослабшие, разместились в школе, в классах, покинутых охранной командой. Те, у которых сохранились силы, остались на ночевку в школьном сарае, затащив туда походную кухню и греясь ее теплом и кипятком.

Речкин сманил Назара Кондакова ночевать с ним в школе. Тот было устроился в сарае, но старшина разыскал его и увел в караулку. Назар послушался и, забрав ребячий скворечник с медальонами, побрел за ним. Санинструктор привел его в школьную канцелярию, где часа два-три назад располагался еще комендант лагеря Черный Курт. Оба окна довольно просторной комнаты были наглухо задрапированы плащ-палатками, и Речкин баловно втолкнул Назара в кромешную тьму. И когда захлопнул за собой дверь, ширканул по стенам и полу острым лучиком карманного фонаря. Кондакова поразил и волшебный свет фонаря и та ребячливая облегченность, в какую впал вдруг Речкин, почуяв, что он уже спасся от всех бед и грехов. Нашарив лучиком русскую «семилинейку» на столе, старшина стрельнул, как из крошечного наганчика, зажигалкой и засветил лампу. Все ожило вокруг, и Речкин с мальчишеским бахвальством показал Назару фонарик и зажигалку:

— Вот, боец Кондаков, за всю войну мои первые трофеи!..

Назар, оглядывая комнату, никак не мог понять, куда его занесло. Уж не во сне ли он?… По-за столом, на спинке раскоряшного венского полукресла накинут черный мундир с погонами немецкого обер-лейтенанта и дубовым листом в петличке. Под левым нагрудным кармашком висел железный крест — награда фюрера.

Речкин, хлопнув рукой по погону мундира с искренним восторгом воскликнул:

— В одних бриджах драпанул Черный Курт! Дали наши прикурить…

— В одних портках далече не убежит, — поддержал радость Речкина Кондаков. — А как ты-то сюда попал? — всерьез удивился Назар. — Одной печкой грелись, что ли?

— Не болтай, коль не соображаешь, — обиделся старшина. — Я на втором этаже… с ранеными муки делил — каждый день или ночь по покойнику, а то и по два-три бывало. От полтораста душ и трети не осталось. А ты — «одной печкой»… Авось, не меньше тебя и других хлебанул…

— Да разве я што, — стал оправдываться Назар. — Ты жив — и слава богу!

— Я, как почуял, что Черный Курт деранул со своей командой, так сюда и переселился… Уж очень муторно с ранеными: «старшина, дай пожрать», «старшина, дай пить», «старшина, болит»… А у меня — ни харчей, ни питья, ни бинтов, ни лекарств. Что старушки плавские принесут, тем и держал их, да вот и не «удержал» всех — все ведь на твоих глазах, боец Кондаков.

Назар, слушая и не слушая трепотню санинструктора, неверящими глазами разглядывал, что было в комнате. Все в ней вроде бы свое, русское: и железная кровать с круглыми набалдашниками из латуни, и перина с пестрядным одеялом по верху и взбученными подушками на ней, и самовар с царскими медалями на брюхе, и лампа-семилинейка, и даже зеркало в старинном чеканном окладе, словно икона, и всякая другая утварь и причиндалы домашнего обихода. И все это тоже побывало в плену, под чужим каким-то действом, и теперь не во всем виделось то, что есть.

— Видишь, Черному Курту, как барину, понатащили всякой всячины! — принялся объяснять Речкин. — И все это как бы плата за дарованную жизнь.

— Кто ж таким добром расплачивался-то? — спроста полюбопытствовал Назар.

— Кто, кто? Полицаи из местной управы…

Назар никак не среагировал на эти слова: всяк видно, платил за жизнь чем попадя, лишь бы уберечься. Он вспомнил про партийный билет Речкина, присел на табуретку, стянул сапог и придвинул ногу ближе к санинструктору:

— Ну, милай, снимай свою гипсу!

Речкин с небывалой проворностью отмотал бинт с ноги, вызволил красную книжицу и сунул ее в левый карман гимнастерки.

— Спасибо тебе, боевой товарищ, — тихим и твердым голосом сказал старшина. — И я тебе, придет время, сослужу службу…

— Ты служи, кому надо! — с отцовской наставительностью ответил Назар. — А я тебе не генерал и не Верховный… Я о другом кумекаю: куда вот эти, беспартийные штуки девать? — Кондаков поднял с пола скворечник, поставил его на колени и забарабанил по дощатой крыше костяшками исхудалых рук.

— Да, да! Медальоны, если хочешь знать, важнее, чем партийный билет. Тут — судьба и честь павших бойцов, — с присущим ему пафосом затараторил Речкин и тоже похлопал по скворечнику.

— Слезы, а не честь, — не принял восторженности старшины Кондаков. — Я вот копил эти штучки, а у самого сердце кровью обливается: сколько же в каждом патрончике заложено людского горя и слез детишков, матерей и жен! Один бог знает.