Петр Сальников - Горелый Порох

Для местного деревенского люда этот перестук обернулся такой диковинной музыкой, что и не поверили естеству звуков, какими покрылись избяные порядки Лядова. С самой гражданской, а то и с дореволюции не стучали здесь плотницкие топоры! Стар и млад подхватились и пошли полюбоваться небывалым делом. Вполучасье вокруг неожиданно развернувшейся стройки была начисто выбита росяная травка. Любопытные, топчась по кругу, заходили с облюбованной стороны и глазели на сноровистую работу топоров, на празднично разодетых мастеров. Плотники, по старинному обычаю, на «первый венец» понадевали светлые расшитые рубахи, головы покрыли черными картузами. Во всем чувствовалось что-то праздничное и небывалое, словно пелась какая-то бессловная заветная песня. Четвертым топором орудовал сам хозяин — Иван Лукич. Всем на удивление, кузнец так владел вроде бы непривычным для себя инструментом, что порой казалось, что он больше плотник, нежели коваль. Глядя на него, лядовские мужики, сноровистые и нетерпеливые на руку, тоже стали соваться с подмогой — благо нашлись кое у кого точеные, но бездельно хранимые топоры.

Почувствовав некогда бывалую стихию общинного труда, Иван Лукич не на шутку забоялся. Всадив топор в отесанное бревно и отерев пот со лба, он со стыдом, но вполне откровенно сказал:

— Мужики, спасибо! Но я не наймаю вас. Загодя говорю: платить мне вам нечем…

— Да што ты, Лукич? Мы так, по-артельски, как бы «на помочь», — успокоили его «добровольцы».

— Ну, ежели за «так», по-божески, — встрял в разговор подвернувшийся к слову дед Финоген, — то оно конешно — дело же братское!

— Тогда благодарствую, землячки мои! — с прежней совестливостью поклонился Иван Лукич мужикам.

— Вот под конек подведем дело — по соточке сообразим. Без такого не бывает, — сами себя подзадоривали назвавшиеся помощники.

И вновь зазвенели топоры. Работа вскипела с таким азартом, что казалось, ее нельзя больше остановить. Ребятишки и те, понасев на дерева враскорячку — для державы, глядя на старших, тоже изображали «помочь».

В разгар работы, под самый полдень, на стукотню топоров и ширканье пил — словно тут не работали, а гуляли — на своей мухортенькой кобыленке примчался председатель коммуны Антон Шумсков. Он был сердит и хмур. На левом борту потрепанной тужурки, на малиновом лоскутке рдел начищенный орден. И все догадались: председатель уже побывал в районе на очередном нагоняе. В Лядове не заладилось с коммуной и председателя частенько вызывало начальство на «партейную проработку». И сам Шумсков и районщики ломали голову: как так вышло, что до коммуны, когда всех поедом грызла нужда, дел было невпроворот, а как сорганизовались в нее — будто наступил всесветный бездельный отгул за прошлый многовековой гнет. «Твое», «мое» — эти классовые предрассудки на сходках и митингах изживались с корнем. Все обзывалось теперь «нашим», а выходило — ничьим. Так и с извечной работой: вспахать вспахали — хорошо; посеяли — еще лучше; а уж уборка — вовсе радость! Но скоро вдруг крестьяне-коммунаровцы заметили, что можно и не пахать землицу-то-кормилицу, не сеять хлебушек и даже не убирать его. Один ляд — все наше и не наше. Диво и только!..

Ночами Антоном думались думы, утрами он звякал в чугунную доску, скликая народ на работу, днями он гонял по полям, лугам и огородам свою кобыленку, подаренную ему «обчеством», а коммуна безнадежно хирела, люди все чаще опускали руки, молча отсиживались в своих подворьях в ожидании новых перемен. Сникли и митинговые речи. «Нужна какая-то свежая мобилизация», — определил для себя Антон суть «текущего момента»…

Председатель Шумсков нехотя сполз с лошади и был намерен прочитать очередную «мобилизующую» мораль «лодырям», но воздержался, заметив сторонних людей. Все еще не сгоняя с лица суровости, он подошел и поздоровался за руку с Иваном Лукичом и с его свояком Парфеном, которого помнил с прежних заездов рязанца в Лядово. Другие мужики в голос тоже поздоровались с председателем. Тот ответно поклонился и отошел в сторонку, к откатившемуся бревну, и сел покурить, подумать. В райкомпарте, куда уехал еще с вечера, он впервые услышал новое словцо «колхоз» и теперь оно, запав в душу, не давало ни покоя, ни ясного смысла, что это такое. Уловил Антон лишь одно, что «колхоз» — это революционный шаг вперед от коммуны. Громко и заманчиво! Но куда и как «шагнуть», — думал и пока не находил ответа председатель Лядовской коммуны. С сомнением он поглядывал и на работающих коммунаровцев.

Иван Лукич, орудуя топором, искоса тоже следил за работающими и ждал, что скажет председатель. Скоро муки, выписанные на лице Антона, кузнец принял на свой счет и, вонзив топор в бревно, подошел и сел рядом с председателем.

— Ты, Захарыч, не серчай на меня. Кузня без дела не стоит, — заоправдывался Иван Лукич. — Там, у горна малый мой, Вешок, орудует. За меня вкалывает… Не кори и за это самовольство, — кузнец кивнул на стройку. — Пора пришла, никуда не денешься. Как-никак парню жениться срок подпирает, а в эту халупу какую красавицу заманишь? — Иван Лукич показал на полуразвалившуюся старую избу. — Вот со всех потрохов и пыжимся, чтоб как у людей вышло…

— Так. Ладно, — спокойно стал рассуждать председатель. — За тебя-то сын вкалывает, а вот за них кто работать будет? — повысив голос, Антон пожаловался на коммунаровцев. — Их зачем понаймал к себе? Ты буржуй, что ли?

— Помилуй, Антон Захарыч, — протестующе кузнец загородился корявыми ладонями. — Все своей охотой пришли. Без всякого найму. Никому ни золотничка не посулил. Поверь и спроси!

— Так и задарма? — поверил и не поверил Антон.

— Да, ей-богу, ни за грош! — с восхищением стал доказывать Иван Лукич. — Не помню, когда такое и было в нашем Лядове. Ежели в охотку, говорят мужики, мы тебе чиво хошь сгородим — хоть церкву с колокольней, не токмо избу. Было б только на што поглядеть потом, чем полюбоваться… Так и говорят — не сойти мне с этого места. Вот и распознай, где и какая сила у них заложена.

Иван Лукич зачем-то и кому-то погрозился обгорелым пальцем и побежал к своему топору. Антон, завидуя «охочей» работе своих же коммунаровцев, с душевной натугой стал размышлять над новым словом «колхоз».

Весело шла работа и на второй и на третий день. Такие дни катились вместе с солнцем — от восхода до заката. К концу недели был связан первый, коренной венец. Он распятно лежал на кирпичных, наспех смазанных тумбах и уже означал основу добротного сруба будущей избы. Однако со второй недели, — будто кто сглазил, — топорный звон стал заметно стихать, а скоро Иван Лукич остался на стройке с одними рязанцами. Не изменили ему лишь конюх дед Финоген да пара бессемейных мужиков, которые за сходную плату согласились продолжать «помочь». Остальные же коммунаровцы перекинулись на другую стройку…