Петр Сальников - Горелый Порох

— Меня, меня, браток!..

Всю дорогу до станции Николай терзался тем, что обидел своим уходом отца, ослушался его даже тогда, когда тот пал на колени и бабьим причетом умолял его:

— Сыночек, не уходи! Не своди меня в могилу допреж смерти. Вот помру, тогда-а…

А когда Николай слегка сдавал в своей решимости и светилась надежда в душе отца, Иван Лукич начинал приторно лебезить перед ним:

— Жизню-то жить надобно тут, где живется, сынок, где земелька родимая кормит… Я ведь и тебя в колхоз записал. Смири гордыню, Коленька, останься.

Видя отца на коленях, Николай замирал от жалости и непонятности того, как этот, еще не совсем старый человек, обладающий непомерной силой в руках, который еще мог его попросту отодрать, как бывало в детстве, вдруг елозит у его ног и плачет.

— А со мной, Колюша, и вовсе потеха вышла, — не зная чего сказать и чем похвалиться, Иван Лукич засуетился, как только показалось ему, что сын остается. — Это я тебе все про колхоз хочу сказать. Мужуки-то поначалу жмались: кому охота свое-то отдавать? Это они уж опосля моего заявления посвели на обчий двор лошадей, сволокли плуга, сохи — у кого что было. Осьминники конешно, наперед всего поотдавали — земля-то, она можно сказать, всегда обчая… Ломаю голову про себя: а мы с чем в колхозный пай пойдем? У нас же с тобой ни земли, ни тягла, ни паршивого поросенка. Думал, думал, да и отдал кузню. Все и ахнули! А начальство — в первую голову. Шумсков, конешно, меня первым числом в артель-то записал. Опять же в газетке пропечатали. Вот какая потеха вышла. Я сичас покажу тебе, сынок, погодь маленько.

Иван Лукич опрометью бросился к рундучку, где хранились их нехитрые пожитки, достал газету, до ничтожности залапанную и зачитанную мужиками, и дрожащими руками подал сыну:

— Тут все пропечатано, как натурально, ей-бо не брешу. А ты, дурашка, уезжать собрался. На кой ляд тебе эти шахты? Нет, куда ж мы теперича друг без друга…

Николай без всякого интереса прочитал про отца, похвалил его, как сумел, и тут же, пугаясь новых слез родителя, вихрем выметнулся из избы.

На старой, бывшей гиллевской шахте, что под Тулой, Николай делал свое новое дело, работал ни плохо, ни хорошо. Бывалые горняки любовались его молодой податливой силой, но всякий раз трунили и посмеивались, когда он попадал, по неопытности, впросак. А такое случалось частенько, и он быстро возненавидел этот подземный, замогильно-черный, сходный с преисподней, мир. Небо теперь он видел только утром и вечером, да не всегда с солнцем. И это лишало его ощущения, что он — земной человек. Николай работал коногоном и единственной отрадой его была лошадь, которую он кормил и поил, выскребал из ее полуоблезлой шкуры тяжелую угольную пыль. Он даже разговаривал с ней, как с добрым человеком, когда они оба изнемогали от усталости и обоим выпадала передышка. Кобыленка была стара и почти слепа, с разношенными вдрызг копытами, но рабски привычна к затяжным и однообразно-нудным работам. Добром пришелся, по ее лошадиной душе, новый хозяин, который впервые в ее жизни не бил и не обзывал матерным словом, а порой и пособлял, подталкивая вагонетку с углем, когда случался перегруз. Сам же Николай жил молчаливо и отчужденно от всей шахтерской братии. Легкое время выпадало ему лишь тогда, когда он напивался вместе со всеми по случаю праздников и в отгульные дни. Тут он меры не знал — на «бочку» выкладывал все, что зарабатывал и даже нередко залезал в долги. Пить он еще не умел, как пивали здесь старые работяги, и все это в конце-концов опостылело и его обуял такой страх и тоска, что он решился бежать назад в деревню. К тому же вскоре подохла его лошадь, за что Николая обидно выругали и пригрозили принудиловкой. Он закопал конягу в штреке, где работал, и на второй день у шахтного начальства попросил расчет. С него высчитали за спецовку, за столовую, за перерасход корма лошади и досталась ему самая малость — на обратную дорогу да на первые харчи…

Когда сошел на родной станции. Николай вдруг заколебался идти домой, боясь людских пересудов и злых насмешек. В томительном раздумье он прохаживался по стертому до суковых мослаков дощатому перрону и разглядывал потушенные на день фонари, выцветшие вывески на стенах крохотного вокзальчика, с грустью глядел на собак-попрошаек, которые своим голодным скулежом выманивали у пассажиров жратву и тут же неистово грызлись до крови. Ему стало жалко их, и он с муторным чувством отвернулся от псов и, подойдя к медному, самоварно начищенному колоколу, щелкнул ногтем по его юбке, как бы пробуя металл на звук.

— Не балуй! — заругался на него станционный сторож. — Ишь верзилой какой вымахал. И ежели до всего достаешь, так и волю рукам давать надо? А еще красноармеец.

Смутившись, Николай ушел к пакгаузу. Тот кособоко тулился в конце перрона, стоял в облупленной пожарной каске и с проваленной крышей, напоминая собой заброшенный сарай. За углом пакгауза послышались вдруг людские голоса, а потом и дружное: «Раз, два — взяли!» Николай пошел посмотреть и увидел бригаду путейских рабочих, меняющих рельсы и шпалы на запасном пути. Наглядевшись, отметил для себя, что им не легче, чем в шахте. «А где теперь легче?» — успокаивая себя, подумал он. Среди рабочих Николай увидел вдруг единственную женщину, высокорослую и мощной стати. На первый погляд — мужик мужиком. Выделялась лишь белой косынкой да юбкой. В работе же, как заметил Николай, она не уступала силачам. А когда выпала передышка и мужики, усевшись гуськом на рельсу, закурили, попросила и она табаку. И задымила вместе со всеми. Курящую женщину он видел впервые и немало удивился. Подойдя ближе, как бы жалеючи, с ребячьей наивностью сказал ей:

— Вот уж и нашла забаву — дым сосать…

— Девке табак, что вино, что кабак — сласть и страсть в одном месте, — сбалагурил рыжебородый детина, перебивая Николая. — А ты кто такой, откель взялся? Служивый, что ли? — бородач поднялся с рельсы и, ломая из себя дурака, стал оглядывать Николая, как бы примеряясь: кто из них выше и здоровее. — На побывку, иль подчистую?

Вешок как-то сумел сохранить на шахте свою армейскую форму и походный сундучок для своих пожитков и теперь в самом деле он походил на демобилизованного красноармейца.

— Да, отслужил вот, домой топаю. Да на тебя загляделся — уж больно борода хороша, хоть перрон мети. Метелка — и только, — тоже дурачась, ответил Николай и тем дал понять, что и он не лыком шит и пугаться силача не собирается.

— Вижу, вижу, как замундирился — што тебе главный кавалерист Буденный. Тока усы ишо не растут. Ха-ха-ха!

Николаю не понравился ехидный хохот рыжебородого, но пререкаться не стал. И потому как молчали остальные путейцы, он понял, что бородач здесь верховодит и держит всех в страхе и повиновении. Вешку с брезгливостью представилось, что тот властвует и над молодой и сильной бабой, которая работает вместе с мужиками, Николай с ревнивой жалостью глядел то на нее, то на верхоправа и не мог допустить в душе никакой человеческой связи между ними. Лицом она выглядела миловидной и в глазах ее таилось что-то мучительно-восторженное, будто она стыдилась своей, совсем не женской силы, но гордилась ею, что в равной работе она может потягаться с любым мужиком. Широкая кость, постав мускулистой шеи, мощные жилистые руки в солнечном опале, бородавчатые мозоли на ладонях — во всем этом виделось что-то удалое, не совсем обычное для женского облика. И лишь цигарка в зубах, да наигранная улыбчивость на лице портили и мешали ее красоте.