Андрей Дугинец - Стоход

— Я думаю, не возьмет ее Одарка. Знает, что корова моя.

— Нет, моя! — настаивал Гиря.

— Твоей она была всего неделю. Не знаю, за что ее пожаловал тебе пан, — отвечал дед, не глядя на бандита. — А я ж сам ее выкормил, можно сказать, на руках вынянчил.

— Мы не на сходке. Отведи корову матери, и все! Да! Еще вот что скажи, Сибиряк: правда, что ты подговариваешь людей, чтоб осушить Зеленый клин?

— А чего ж тут такого? Конечно, надо осушить его. Когда-то ж это была пахотная земля. Да еще какая! Жито стояло, что твой камыш!

— Та-ак… И осушить его можно только колхозом? — Левка подмигнул: мол, видишь, как я все знаю.

— Ты что ж, и на собраниях бываешь? — натянуто улыбнулся дед и посмотрел на Гришу, который стоял довольно далеко, но по настороженности было видно, что все слышит.

— У меня везде глаза! — хвастливо ответил Левка. — Так вот, чтоб до новой весны о колхозе больше ни слова. А пока колхоза не будет, то и за болото вы не возьметесь, это как пить дать.

— Да чего ты так печешься об этом болоте?

— Я купил его у пана. Половина Зеленого клина, от грудка Соловья до леса, все это теперь мой сенокос. Мой! — И, воровато посмотрев по сторонам, Левка понизил голос: — Скоро все изменится. Украина будет самостийной, ни от кого не зависимой. Панами будем мы. Ясно? — Левка пошел. Но обернулся и добавил: — Ты, конечно, заяви, что видел меня, — и глумливо ухмыльнулся. — Может, по следу поймают…

Гриша вернулся пристыженный: ему было досадно, что не сумел убежать от Барабака. Но дед словно не замечал его переживаний. Он по-прежнему сидел на плуге и печально смотрел вдоль глубокой, ровной, как струна, борозде.

— Вот тебе и ровная борозда, — тяжело вздохнув, проговорил он. — Э-э-э, хлопче. В жизни ровных путей не бывает. Не-ет, такого не скоро дождешься. И другие думают так же, как ты: не стало панов, значит, сразу мед ложками. А оно ж не так… Вот хоть бы эта земля. Куда она годится? Все из нее высосано, выжато. Какой урожай на ней? Полсотни пудов соберешь, так и то хорошо. Польские паны с нашей землей обходились, как воры в чужой хате: хватай, что поближе.

— А мы теперь половину оставим на перелог, — по-хозяйски решил Гриша.

— Э-э, нет! — качнул отяжелевшей от дум головой дед Конон. — Если по-хозяйски, так надо осушить Зеленый клин и всем селом перейти туда, а этой земле дать отдохнуть. Только ж не нравится это панам. — И дед уже с иронией добавил: — Не дозволяет пан бандит.

— А что, Левка что-нибудь об этом говорил? — с тревогой спросил Гриша.

— Не бойся, Зеленый клин опять будет пашней. Никакого бандюги спрашивать не пойдем. То добре, что учитель стал председателем всего района. С этим человеком добьемся своего. Нам только бы дружно взяться…

Гриша тер картошку, а мать, склонившись у жарко натопленной печи, пекла оладьи. Слева у нее под рукой стояла ночевка с натертой картошкой, справа, на скамье, застланной белым холстом, лежала уже порядочная горка подрумяненных оладий. Но мать все пекла и пекла. А Гриша все тер и тер картошку. Готовился пир горой. Сегодня придет Антон Маракан, которого все считали погибшим. А он, оказывается, жил где-то чуть не в самой Москве.

Даже дед Конон ждал гостя, о котором уже пошел по селу шепоток, будто он в Советах стал машинистом на такой машине, что как зацепит Чертову дрягву, так и уведет в самое море. Старик принарядился, надел синюю сатиновую рубаху, обул сапоги, которые оставил тогда Крысолов да так и не захотел забирать обратно. Это, говорит, исторические сапоги. «Вы, Конон Захарович, в этих сапогах принесли нам новую жизнь. Пусть они остаются у вас навсегда!» От сапог комната наполнилась густым острым запахом дегтя.

Повесив над столом купленную специально для такого торжественного случая керосиновую лампу с голубым абажуром, Конон Захарович сидел в переднем углу и читал газету. Читает он ее уже второй день по буковке. Со времени гражданской войны он ничего не читал и даже забыл некоторые буквы.

В сравнении с мигающим желтым огнем лучины, ровный белый свет лампы казался ярким, торжественным. От одного этого света весь сегодняшний вечер был похож на необычный праздник, какого еще не бывало в этой покосившейся, маленькой, но уютной хатенке.

Гриша за работой тихо напевал, изредка его пение переходило в посвист. И тогда сразу же, как резкий удар кнута, в затылок его впивался недовольный взгляд деда. Гриша тут же умолкал и украдкой посматривал на дедушку, который снова читал свою газету.

И опять шуршала картошка о большую самодельную терку и одна за другой шлепались на рушник горячие, вкусно пахнущие оладьи.

Картофельные оладьи, а по-морочански млынци — самая любимая, праздничная еда полешуков. В домах с большим достатком их макают в сметану, в мед, в масло, в котором плавают ломтики поджаренного, зарумянившегося творога. Никакой сдобы, никаких печений даже зажиточные полешанки не знают, потому что им некогда было заниматься какими-то выдумками. Стряпать что-то особенное могли только паны, за которых все делают слуги. А простой мужичке надо встать чуть свет, поскорее накормить семью и первой выйти в поле. И пусть не судят полешанку за то, что на целую сотню лет отстала она в кулинарном искусстве!

Оладьи уже были перемазаны маслом и в огромной глиняной миске задвинуты в накаленную печь, из которой выбрали на шесток жар. Оляна, глядя в зеркальце, вмазанное в коминок, покрывала голову белым с голубым горошком платком, когда в сенях звякнула щеколда и послышался тихий, осторожный стук в дверь.

В Морочне никто не стучался, входили, как домой. Поэтому все сразу поняли, что это он.

Антон вошел тихий, смущенный. На широком ремне через плечо у него висел огромный ящик, обитый кожей. На ящике сверкали белые железные угольнички, замочки и какие-то кнопочки.

Поставив ящик на лаву и тяжело вздохнув, будто обрадовавшись, что наконец-то сбросил с плеч свою нелегкую ношу, Антон не спеша и торжественно проговорил:

— Ну, здравствуйте в вашем доме! — Подойдя к столу, подал хозяину свою огромную, увесистую руку с жесткими, словно дублеными пальцами. — Доброго вам здоровья, Конон Захарович. Вот и пришлось увидеться, хотя уже и не надеялся попасть в родные края.

— Здравствуй, Антон. Здравствуй. — Выйдя из-за стола, Конон Захарович сердечно пожал руку гостя. — Спасибо, что не забыл. И жил, по всему видно, добре, а родного кута не забыл.

— Не забывается он, родной кут. Хорошо живешь или плохо, а родимая сторонка тянет, вечно кажется самой лучшей на свете…

— Что правда, то правда, — с грустью согласился дед, видно вспомнив свои давние скитания по чужим просторам. — Садись, Антон, рассказывай, где бывал, что видел…

Антон подошел к Оляне, которая все стояла у печи и прятала от отца глаза, тихо поздоровался и спросил, где же Гриша.