Вильям Александров - Чужие и близкие

Она еще долго в чем-то убеждала Женьку, совала ей в руки какие-то свертки и бумажки, потом ушла, а Женька уткнулась в подушку и разрыдалась.

— Ладно, Женя, будет тебе, — успокаивала ее Анна Павловна. — поживёшь с нами, пойдешь работать, все хорошо будет, вот увидишь!

А бабушка гладила ее по спине и приговаривала:

— Вот погоди, Женечка, война кончится, твой отец придет — ты еще будешь очень счастлива, поверь мне, старухе.

Но Женька не успокаивалась, она плакала безутешно и горько, потом опять закашлялась, а когда я собрался уходить, попросила меня взять её с собой на комбинат.

Бедняга Синьор ходит как в воду опущенный.

Разговор с доктором был неутешительный. Он осмотрел Синьора и сказал, что грыжа запущенная — оперировать можно, но за результат ручаться трудно. В общем, договорились, что он будет готовить Синьора к операции. Когда освободится место, положит его в комбинатскую больницу.

А пока мы вчетвером опять долбаем бетон, только теперь уже не в цеху, а в дизельной — готовим площадку под газогенератор, тот самый, который разрабатывает Гагай. Он все еще лежит, но его немного отпустило, хоть на бок стал поворачиваться. Мы по вечерам приходим к нему, рассказываем, как идут дела, берем новые чертежи.

Гагай нам растолковывает устройство, показывает, как все выглядит на чертежах. Иногда советуемся. Когда засидимся поздно, поит нас чаем, читает стихи. А однажды мы пришли, он читал письмо жены с фронта. Увидел нас, нахмурился, вздохнул и сунул письмо под подушку.

— Нет, — сказал он нам горько, — это все-таки противоестественно. Жена на фронте, а муж в тылу…

И долго потом молчал, угрюмо разглядывая чертеж.

Постепенно мы начинаем разбираться в хитроумном замысле Гагая — как заставить хлопковую шелуху вертеть дигель. Он, правда, и сам еще не уверен, что все выйдет именно так, как он предполагает, но расчеты подтверждают его правоту.

— Вот глядите, — поворачивает он к нам свою висящую в воздухе доску, — вот здесь происходит томление, образуется газ, забор в цилиндр происходит отсюда. Потом сжатие, воспламенение…

— А если он не будет гореть, — говорит Махмуд. — Не захочет гореть?

— Надо заставить, — говорит Гагай. — Умрем, но заставим… Выхода другого нет. Не останавливать же производство! С нефтью дела, кажется, неважные. Кто сегодня известия слушал?

Бои в районе Краснодара и Майкопа, — вздыхает Миша.

— Северный Кавказ, — говорит Гагай. — Не вышло через Москву — теперь они решили прорваться по югу.

— Вы думаете…

— Да… Замысел ясен. Охватить Москву с юга, от резать центр России от восточных районов, прервать связь с Уралом и Средней Азией…

Мы замолкаем. Все это звучит очень страшно. А Гагай, отведя взгляд от карты, которая висит рядом с ним на стене, и откинувшись на подушку, говорит:

— Но я думаю, вот тут-то они и свернут себе шею. Это их последний прыжок… Предсмертный! Но именно поэтому мы должны сделать сейчас все, что можем… — . он приподнялся на локте. — Все, что можем, только бы не остановился комбинат…

Он говорит эти слова, поворачивает к себе чертежную доску, а мы все вчетвером встречаемся взглядами, и я вижу, чувствую, что все мы подумали сейчас одно и то же.

— Юрий Борисович, вот вы говорите… — у меня голос осекся. — Вы говорите, что сейчас это самое главное. Но неужели ж оттого, что мы дадим на сто метров, ну пусть даже на тысячу метров шелка больше, что-то изменится в войне? Ну, мы все знаем — парашют, изоляция, радиоаппаратура… Но разве ж это решает сейчас?

Гагай оторвался от чертежа, внимательно поглядел на нас, поправил очки. Потом он перевел взгляд куда-то в открытое окно, где во мраке жаркой августовской ночи светилось зарево над комбинатом, и задумался. Казалось, он забыл про нас, — глядел туда, прислушивался к отдаленным шумам, летящим оттуда.

— Разумеется, — проговорил он наконец, — это не танки, не пушки. Хотя, как вы знаете, в механических цехах мы кое-что и для этого делаем… «Но, в общем, конечно…

И все-таки… Даже десять метров шелка могут решить судьбу войны.

Мы опять переглянулись. Он заметил это.

— Диалектика, — сказал он серьезно. — Переход количества в качество. Скачком. Представьте себе мост… Или нет, вот, скажем, надо сдвинуть с места тяжелый груз… Ну, паровоз, помните, мы двигали. Десять человек прикладывают силы — не идет. Пятнадцать — не идет. Двадцать — нет результата, и тут к ним подошел ребенок, он приложил свою ничтожную, крошечную силу — и паровоз пошел, покатился… Почему? Когда борьба противоборствующих сил на пределе — одна лишняя капля может решить исход. Никто не знает, какая это капля. То ли это еще одна пуля, то ли еще один парашют. Но из всех этих капель складывается поток. И когда он перельется через край, он сметёт всю нечисть на своем пути.

А если каждый решит, что его доля — это пустяк, что она ничего но значит, то ничего у нас не получится, не одолеем мы фашистов. Понимаете, какое дело?

Бутыгин рвет и мечет, придирается к нам на каждом шагу. Его, видимо, бесит, что мы занимаемся газогенератором. И хотя мы делаем это большей частью после смены, он не перестаёт ворчать.

— Га-зо-ге-не-ра-тор, — ехидно произносил он, расчленяя на части это и без того длинное слово. — Рационализация, едри т-твою качалку, тут, понимаешь, тридцатикиловаттный на консоли грязью зарос, лопатой не выгребешь, профилактику делать надо, а они, видишь ли, и-зо-бре-та-ют!

— Федор Тимофеевич, — елейным тоном говорит Миша. — Мы ведь разбирали его месяца три назад, подшипники меняли и щетки тоже.

— Чистить его надо, я говорю, — гремит Бутыгин.

— Чистили, — смиренно подтверждает Миша. — До блеска чистили.

— До блеска! Зады вы себе натерли до блеска, — ярится Бутыгин. — У «японца» вон скоро рукоятка замыкающая отвалится, а они — хоть бы что! Рубильники хлябают, отвесы пустые! Эй ты, аристократ, едри твою качалку, хоть бы над станком своей крали лампу сменил…

Это адресовано Синьору. С тех пор как Женьку определили в наш цех ученицей ткачихи, Синьор все время ходит возле ее станка, помогает ей.

Они как-то сразу пришлись по душе друг другу, я вижу. Синьор растолковывает ей всякие ткацкие премудрости, она внимательно его слушает, и я вижу, как радостно блестят на худом Женькином лице ее большие серые глаза. Она поднимает их на Синьора и, не мигая, благоговейно смотрит на него, как будто он пророк какой-то. Потом они наклоняются над станком, и я вижу, как улыбаются они друг другу.

— Ну, все, — ворчит Миша, — пропал наш Синьор, совсем пропал, гляди, как его прихватило, совсем под высокое напряжение попал…

Обедаем мы теперь впятером, вместе с Женькой, Синьор бегает, суетится, сам таскает миски с затирухой на наш ящик, устраивает, чтобы всем было удобно, а Миша ест наспех, молча и тут же уходит, считает, видно, что их надо оставить вдвоем. Может, он и прав. Мы тоже стали торопиться и уходить. Они остаются одни за ящиком и, по-моему, не замечают ничего вокруг. Синьор все время говорит что-то, говорит, вдохновенно жестикулируя, потом Женька рассказывает что-то. Уже сигнал прозвучал, уже все к станкам пошли, а они все еще говорят, никак не могут наговориться. И никто не решается прервать их, даже Бутыгин и тот, шкандыбая, проскакивает мимо…