Вильям Александров - Чужие и близкие

— Не знаю… Так просто, наверно.

— А ты подумай. Иногда, знаешь, важно для самого себя определить — что же гнетет, что тебе правильно видеть мир мешает. Вот так иногда глядишь в бинокль, местность осматриваешь, и кажется, будто дым какой-то стелется… Подозрительный такой дым. А на самом деле стекла протереть надо, запотели они всего лишь.

— Я знаю.

— Что ты знаешь?

— Я знаю, отчего это все.

— Ну, тогда другое дело.

Некоторое время мы идем молча, старательно перебирая ногами, чтобы поменьше набрать грязи. Я все крепче ощущаю его руку на своем плече.

— Тогда другое дело, — повторяет он задумчиво.

— Иван Платонович, — говорю я вдруг неожиданно для самого себя, — вот может так быть, что умом ты презираешь человека, осуждаешь его, а вот жить без него не можешь?

— Бывает, наверно. Хотя я вот, если уж разуверюсь в человеке окончательно, рву его из сердца с корнем. Больно, конечно, а все же лучше.

— Так ведь и я бы, может, так же сделал, если бы окончательно разуверился. А то ведь… Понимаете, какое дело… Не знаю, бывает ли в жизни вообще. Человек совершает такое… Ну, такое, что после этого… Ну, только ненавидеть можно. И в то же время… Я не знаю, как это объяснить, но вот он, как ребенок, который… Я вот маленький был — поджег тюлевый занавес. Он горит, а я радуюсь, мне огонь нравится. Это ведь преступление, дом сгореть может, люди погибнуть могут, но ребенок… У него же душа чистая, и любить его все равно будут.

Он слушает меня внимательно, не задавая никаких вопросов, видно, хочет, чтобы я выговорился до конца. Потом просит меня остановиться, мы стоим некоторое время посреди дороги.

— Ну, пойдем, — говорит он, наконец. — Теперь ничего. Отдышался.

Мы идем дальше медленнее. Он опять о чем-то думает, видно, очень важном для него. Потом поднимает брови, оборачивается ко мне.

— Понимаешь, — говорит он, — в жизни ведь такое бывает… такое она тебе завернет… — Он взмахнул свободной рукой. — Но ты будь человеком, понимаешь, — это главное. Что бы там ни было, как бы трудно и горько ни приходилось — оставайся человеком, не делай ничего такого, за что тебе потом стыдно будет — перед собой и перед людьми…

Он замолкает, идет некоторое время молча, потом говорит тихо:

— И даже… Даже если… если тебе уже не придется жить с людьми, если они тебя никогда больше не увидят…

И ты их тоже…

Что-то такое прозвучало в его голосе, что заставило меня посмотреть на него. Он шел, опираясь на мое плечо, печатая шаг, он смотрел не под ноги и не на меня, а куда-то вперед, далеко вперед, туда, где в серой мгле рассвета пробивалась узкая голубоватая полоска.

Разговор с доктором затягивался. Я сидел в том самом больничном коридоре, потом мне надоело вдыхать запах карболки, я вышел наружу, и тут услышал из окна взволнованный голос Генриха:

— Позвольте, но ведь осколок остался, вам известно это?

Он громко зашелестел чем-то, видно, рассматривал снимки. Теперь я вспомнил, что майор перед уходом сунул во внутренний карман шинели туго свернутую бумажную трубочку.

Я стоял у занавешенного окна, оно было приоткрыто, и я отчетливо слышал, как майор негромко ответил:

— Известно.

— Ничего не понимаю. Если вам известно, то им, конечно, тоже. Как вас могли выписать из госпиталя?

— Я сам настоял.

— Но вы знаете, что может произойти каждую минуту?

— Знаю.

— Как вы могли настаивать? Да и как они могли согласиться?

Наступила долгая пауза. Как видно, майор закуривал. Потом я услышал его глуховатый голос:

— Я все знаю. Мне многократно объясняли что к чему. И многократно отказывали. Но я убедил их.

— Не понимаю, простите.

— Я хотел увидеть семью, у меня здесь семья — жена, дочь.

— Но ведь они могли приехать туда, к вам.

— Нет. Они ничего не знают. Кроме того, я хотел еще раз увидеть людей, жизнь. Подышать воздухом. Как видите, ничего не случилось.

— Этого вы не знаете, — сказал Генрих, и я слышал, как резко скрипнула табуретка. Он встал, видно, и тяжело прошелся по кабинету. — И я не знаю, — сказал он. — Быть может, вы ускорили течение событий и сократили свой срок наполовину.

— Какое это имеет значение, — хрипло проговорил майор. — Зато я сделал, что хотел. Теперь я готов на все. Готов на любую операцию.

Но вам известно, что шансов — вот. Половина. А может быть, и меньше.

— Знаю.

— Известно вам, что если лежать, соблюдать режим, можно протянуть и год и два, как говорится — сколько бог кош лет — без операции?

— Изве-естно, — протянул майор, и я представил его лицо в эту минуту: тяжело нависшие брови и желваки на запавших щеках. — Но я не могу жить милостью бога. Да и какая это жизнь!

— Так… — сказал Генрих и снова прошелся по комнате. Я слышал. — Я понимаю вас. Понимаю… Но взять на себя это я не могу.

— Боитесь? Я расписку дам.

— Дело не в этом.

— В чем же? Я слышал, вы прекрасный хирург.

— Может быть. Не знаю.

— Так в чем же дело?

— Неужели вы не понимаете, что я, именно я, не могу позволить себе. Даже если б хотел.

— Почему?

— Потому что я немец. Немец, понимаете!

— Я это знал. И тем не менее пришел к вам, вы же видите.

Вы пришли. А я вот… ничем не могу вам помочь.

И в этом моя трагедия. — Он загремел какими-то инструментами и вдруг сказал с силой:

— Вот этими руками… Этими самыми руками я мог бы спасти десятки, сотни таких, как вы, а я здесь занозы вытаскиваю.

— Я вижу, — сказал майор. — Но все-таки не понимаю — почему.

— Почему? Потому что, если что-то случится, с меня будут спрашивать как с немца, а не как с врача. А я не имею права бояться, когда у меня нож в руке. У меня не должны дрожать руки.

— Последнее — верно. А предыдущее — чушь, ерунда. Вы же антифашист, вы сидели в тюрьме у Гитлера, вот что главное, а какая кровь течет в ваших жилах… Только расисты этим интересуются.

— Тем не менее из крупной хирургической клиники я попал сюда, в заводскую больницу.

— Да… Ну, ладно, мы еще вернемся к этому разговору. А вас я прошу — подумайте.

— Не понимаю, — сказал Генрих, — зачем нужен вам я, когда к вашим услугам госпиталь, квалифицированные врачи.

Я уже выписался, не хочется возвращаться… — В его голосе послышалась мне усмешка. — Да и ехать надо. А вы тут, близко, под рукой, можно сказать.

Они вышли в коридор вместе, и Генрих велел мне, чтобы я обязательно сам проводил майора домой.

— И не быстро, — предупредил он, — идти с передышками. Ясно?

Они пожали друг другу руки, и майор при этом поглядел ему прямо в глаза. Генрих наклонил голову.

Мы вышли на улицу над дизельной вовсю дымила высокая железная труба — видно, растапливали газогенератор, готовили к пробному пуску дизеля. Надо было идти туда, меня давно ждали, но я не решался сказать Кожину. Он, видно, устал, и не до этого ему сейчас.