Александр Проханов - Столкновение

Хилсмен припоминал манеру отца ни на что не реагировать, никогда не взрываться и сейчас решил обратиться к его помощи, впервые лет за двадцать. Кристиан не думал посвящать отца в свои беды, просто хотел посидеть рядом с человеком, у которого запасы спокойствия кажутся беспредельными, и занять у него чуть уверенности и умения без подрагивания век смотреть в глаза судьбе, какой бы она ни оказалась.

По телефону отец разговаривал с сыном непринужденно, не скрывая радости, и так обыденно, будто они расстались вчера. Попросил сына захватить по дороге соленых орешков к пиву.

Хилсмен не видел отца многие годы и, когда дверь распахнулась, невольно застыл на пороге. Будто он сам себе открыл ее, щелкнув замком. Раньше их сходство так не бросалось в глаза, теперь в дверном проеме застыл в длинном халате сам Кристиан, внезапно постаревший и перешагнувший рубеж шестидесяти лет. Сын отступил на шаг-другой назад, прищурился — промахнуться невозможно, — отец ответил недоумением в глазах, подумал, что темно, потянул вниз реостат выключателя, свет разлился у него за спиной, над головой, пробиваясь сквозь седины, засеребрился нимб.

— Заходи!

Кристиан послушно прошел, не спуская глаз с рук отца: когда-то эти руки обнимали мать, и в одном из объятий забрезжила жизнь Кристиана Хилсмена, жизнь, которая так запуталась сейчас, а руки, которые выпустили ее в мир, ничем не в состоянии помочь. В доме отца поражал идеальный порядок: сын нагрянул внезапно, и, значит, в этом мертвенном царстве навсегда нашедших свое место вещей и предметов жил его отец, занимаясь… чем только он не занимался в своей жизни…

— Как дела? — Кристиан дружелюбно заглянул в глаза отцу, зная, что для того нет большей радости, чем обсуждать свои успехи.

— Сейчас делаю прокурора штата, — отец отхлебнул пива, пережевал пригоршню орешков. — Если выгорит, вся машина правосудия окажется в моих руках.

— Зачем? — невольно вырвалось у Кристиана.

Отец пожал плечами.

— Трудно объяснить. Вирус власти. Привыкаешь, что люди приходят к тебе на поклон, без этого ощущаешь свою ненужность, а еще ни с чем не сравнить, когда забегают вроде бы так, поболтать, увидеть старого друга, а на самом деле мелкими шажками подбираются к просьбе. Люблю наблюдать, как крадутся к цели умники, крадутся целыми вечерами, иногда и неделями подряд, чтобы случайно обронить всего два слова прошения, а я решу, пойти навстречу или нет.

— Разве это так интересно? — Хилсмен оглядывал большую комнату и двери, ведущие в другие комнаты, он не знал, сколько комнат в доме отца, зато знал, что у отца еще много сердечных привязанностей, и ему, Хилсмену-младшему, особенно рассчитывать не на что.

Отец не ответил, положил руку на колено сына, немо попросил: хоть ты не подкрадывайся с просьбой, выкладывай сразу, напрямик, как-никак мы близкие родственники.

— Мне ничего не нужно. — Кристиан уселся поудобнее. — Ты удивлен?

Отец так и не снял руки с колена сына:

— Если честно — да. Люди привыкли выжимать из своего времени… все до капли… Потратить час-другой впустую для многих все равно что раскуривать сигару ассигнацией.

Если бы отец много лет назад не встретил мать и их не потянуло бы друг к другу, размышлял Хилсмен, меня бы не было и никогда ко мне не пришли бы те двое и не предложили убить человека. А что если сказать отцу о моих хлопотах? Подумает, выдумка или, хуже того, дурно пахнущий способ шантажа. Сейчас отец мучается, стараясь понять, зачем я пришел, он никогда не поверит, что случается в жизни, когда некуда деться и не к кому обратиться, и тогда, даже не рассчитывая на поддержку, мечтаешь хоть на час оказаться рядом с живым человеком.

— Я был у матери. — Кристиан не смотрел на отца, чтобы не смущать его, не ставить в неловкое положение.

Отец убрал руку, намотал на кулак длинный махровый пояс.

— Как она?

— Вполне, — неопределенно ответил Хилсмен и подумал, что отцу было бы приятнее узнать, что мать здорово постарела. В сердце отца не осталось места для женщины, от которой он без сожаления ушел двадцать пять лет назад.

— М-да… — отец с удовлетворением разглядывал сына — рослого, крепкого мужчину с располагающим лицом. — Время… ну я не стану заводить стариковские разговоры о его быстротечности, каждому непременно выпадет шанс оценить справедливость этого соображения.

Гладкая речь, отточенные адвокатские фразы разозлили Хилсмена, он глянул на отца в упор.

— А что захватывает сильнее — делание сыновей или прокуроров?

— Не дури… я понимаю, у тебя нет оснований симпатизировать мне, но… значит, мать ничего? — И неожиданно: — Никогда не забуду, как она вечером мазала лицо кремом — белая смерть, меня неимоверно бесило, но я молчал, мелочь, понятно, но отчего так запомнилось, отчего я так раздражался?

Хилсмен хотел вслух предположить, что отец просто не любил мать, но тогда выходило, что Кристиан нелюбимый ребенок, и все тогда смотрелось как-то жалко, и величественность отца будто бы оттенялась подавленностью сына, и происходящее походило на дурной сон, когда один предлагает его пожалеть, не считаясь с унижением, а другой делает вид, что ничего не замечает.

— Ты доволен работой? — голос отца выдавал растерянность.

Он и впрямь не в себе, когда его ни о чем не просят. Кристиан кивнул.

— Сколько тебе платят? — Отец слизнул соль с ореха, а сам орех отложил, перехватил взгляд сына, пояснил: — Слежу за собой, орехи полнят, впрочем, и соль и пиво, но от всего отказаться невозможно.

— Да и нужно ли?

— В твоем возрасте всегда кажется, что не нужно… Тебе сейчас?.. — Отец смутился.

— Тридцать пять. — Хилсмен как раз не удивлялся, что отцы забывают годы рождения собственных сыновей, — жизнь сумасшедшая.

— А я думал, еще нет тридцати. Ну да, конечно, война в Корее, процессы над «комми», сенатор шевелит густыми бровями… Ну да, тогда ты и родился. Может, тебе нужна семья? — И не дождавшись ответа: — Хотя я всю жизнь считал, что брак порождение сатаны. Семья… Узы… Может, я ошибаюсь?

— Может… — Кристиан пожал плечами. — Проверишь после семидесяти.

Отец засуетился, нервно запахнул полы халата, сцепил пальцы — растерянность, с трудом скрываемый страх приближающейся старости.

— Ты не оставишь меня, когда… ну если… помнишь Килмана? Его разбил паралич, ужасно. Ты не оставишь меня, если, ну, словом, если меня призовут ангелы? — Отец слабо улыбнулся, оставляя для себя возможность свести все к шутке и отступить, не утеряв достоинства.

— А как ты думаешь? — Хилсмен поднялся.

Растерянность неподдельная, и слова отыскиваются с трудом:

— Ну, да… конечно… мне не на что рассчитывать, сынок. Ты прав — я жил для себя. Но, может, ты лучше, чем я? Великодушнее?