Светлана Кармалита - Атака! Атака! Атака!

Тут же навстречу им попался толстый полковник, и именно в это же время Долдон так рванул Дмитриенко, что тот пулей пролетел мимо полковника с рслепительной улыбкой, а полковник еще долго грозно глядел им вслед и кашлял.

Город спускался к морю. Он был разбит бомбежками и выжжен «зажигалками», на пустырях, возникших после бомбежки, давно были протоптаны тропинки, движение на них было людное. Часть пустырей была занята под огороды, сейчас там жгли прошлогодний мусор, и развитый город производил мирное впечатление.

У запасных путей был базарчик. Много продавали, мало покупали. Полная проводница продавала картошку, и они купили полный чемоданчик.

— Мороженая? — строго спросил Дмитриенко, вытер ладонью картофелину и, закрыв глаза, попробовал на вкус.

— Да ни боже ж мой, — сказала проводница. — Кролика где брали?

Белобров отошел на несколько шагов и увидел пушистый воротник, примерно про такой воротник для Маруси плел ему как-то Черепец. Он подошел без намерения купить его, но у женщины лицо было бледное, она заикалась и никак не могла произнести слово «пятьсот». И боты у нее были такие, как у Вари в поезде. Ои сунул деньги, больше па сто рублей. Старушка продавала коробочку детских красок, он тоже купил.

Внизу, на пирсе, раздались крики. Матрос, который вертелся на велосипеде, свалился-таки в воду.

Когда Белобров вернулся к своим, те смотрели на плывущий на горе трамвай.

— Что-то они мне больше казались, трамваи-то, — сказал Дмитриенко и ласково всунул в руку Белоброва ручку от корзины с кроликом.

Черный, с красной звездой, паровоз, возникший из вечернего тумана, был сырой, будто его облило дождем.

— Феликс Дзержинский, — сказал Дмитриенко.

— Что? — спросил Гаврилов.

— «Феликс Дзержинский», название паровоза, — виновато повторил Дмитриенко, и они быстро пошли по гулким доскам перрона.

Так я и запомнил их на всю жизнь. Двух худых и длинных, а одного невысокого и коренастого, с собакой и кроликом, в черных блестящих регланах, фуражках, и белых кашне. Так вот и стоят они у меня перед глазами.

— У него на руке повязка! Смотрите ребенка с повязкой! — вдруг почему-то закричал Гаврилов.

Пассажиры сразу расступились, и они увидели застывшего от напряжения маленького мальчика с резко вытянутой вверх рукой, на которой была красная повязка. Другой рукой мальчик держал за руку проводника, он был в бушлатике, с серым мешочком за плечами, его ноги в чулках и каких-то плоских ботинках казались длинными и жалкими.

— Ты Игорь? — спросил Гаврилов.

На Гаврилова невозможно было смотреть, и Белобров отвернулся.

— Ты Игорь? — повторил Гаврилов каким-то страшным шипящим голосом.

Мальчик смотрел на Гаврилова и молчал.

— Да Игорь, Игорь! — заорал Белобров. — У него же написано, ну смотри же…

На мешочке и на ящичке, который держал проводник, большими буквами чернильным карандашом было написано: «Игорь Гаврилов, 5 лет» и адрес, куда я ехал.

— Кто из вас мой папа? — спросил мальчик и поджал ногу.

— Вот он, — торопливо сказал Белобров.

— Он, — подтвердил Дмитриенко.

— Я, — сказал Гаврилов и шагнул вперед. — Я, Игорешка…

— Я хочу писать, — сказал мальчик и опять поджал ногу.

В гарнизон они вернулись поздно. Игорь спал, обвиснув на плече Гаврилова. Дмитриенко снял с Долдона веревку, раскрутил ее и зашвырнул в залив, там с шумом поднялась недовольная птица. Гаврилов был хмур и бледен. Растянувшись, они пошли по мосткам, бревна опять захлюпали под ногами, на кораблях гоняли пластинки, казалось, они никуда не уезжали.

«Где небо южное так сине, где женщины, как на картине, там Джо влюбился в Кло», — пела пластинка.

— Кло, это что за имя? — спросил Белобров

— Клотильда. — Дмитриенко побежал догонять телегу с бидонами и кучером-краснофлотцем. Долдон побежал следом.

Белобров повесил на руку Гаврилову корзинку с кроликом и двинулся к парикмахерской, а Гаврилов пошел домой.

Дверь за ним бахнула, как зенитка, и Белобров сразу не понял, что это действительно на сопках ударили зенитки. Начался ночной налет, к которым здесь привыкли. К зениткам на сопках присоединились зенитки Базы, по небу заметались прожектора.

…В парикмахерской Шура Веселаго помахала ему в зеркало рукой. В кресле сидел штурман Звягинцев, он заулыбался в зеркало. Белобров взял со стола газету и стал пересыпать в нее картошку.

— Настоящая, — сказал он Шуре, — в дорогу сваришь с солью, хорошее кушанье.

— Компресс, — приказала Шура и кивнула.

Старшина Тепляков возле оцинкованного бака тряс на колене Шуриного ребенка. Зенитки били как оглашенные, но даже через их треск было слышно, как тянул немец. Очередь профессионально оживилась, все показывали руками, как, по их, мнению, идет немец. Под белой простыней Звягинцев казался штатским и пожилым. Киля яростно выметала его пегие волосы.

Когда Белобров подошел к парадной, в сопках грохнуло так, что во всем доме заныли стекла.

Гаврилова на кухне не было, из комнаты доносилось бормотание, Белобров прислушался — говорили про налет.

— Он ничего кроме воды сверху не видит, — говорил Гаврилов, — вода сверху этакая голубая… Уж ты мне поверь…

В комнате что-то упало и детский голос спросил:

— Папа, что это упало?

— Это я стол задел, — ответил Гаврилой. — Ты спи. Положи подушку на ушко.

— Папа, а почему ты плачешь?

Надо было уйти, но пол заскрипел и Белобров растерялся.

— Это у меня насморк, — сказал голос Гаврилова, — совсем заложило… Ты спи давай._ У меня чайник на кухне.

Дверь отворилась, и мимо Белоброва на кухню, тяжело дыша и отфыркиваясь, быстро прошел Гаврилов. Лицо у него было съеженное и мокрое. Он умылся, сел за покрытый газетами стол, обмакнул корочку в соль и стал жевать. Воздушная тревога кончилась, резко, на полуслове, включилось радио, Белобров прикрутил громкость.

— А мальчик-то не мой… — сказал вдруг Гаврилов и опять обмакнул корочку в соль. — Ни Женю не помнит, ни Лялю… а ведь мальчик большой, пять лет, должен помнить… И ни на меня не похож, ни на Лялю… Ничего общего, — он махнул рукой. — Раздевайся, чай будем пить, с шиповником. — Он пошел к плитке и стал смотреть, как закипает чайник.

В комнате что-то зашуршало и стукнуло. Гаврилов покачал головой.

— Еду ворует, — сказал он, — обещал больше не трогать.

— Если ты так считаешь твердо… — выдавил Белобров, но, что «считаешь», и что «твердо», он не знал.

— И что? — задавленным голосом крикнул Гаврилов и обернулся на дверь. — Если этот не мой, то мой-то где?! Вот вопрос… И кому мне посылки посылать? Может, самому лопать?! А этому что сказать? Извините, неувязочка, я не ваш папаша… Нет уж, я один, и он один.

И Гаврилов пригрозил кому-то невидимому пальцем.