Владимир Осинин - Полк прорыва

— Слушайте, Шорников, почему тот ефрейтор говорил, что противник не станет бросать ядерные бомбы в пустыне? — спросил полковник.

— Вы его, видимо, не совсем поняли. Он имел в виду стратегическую авиацию и межконтинентальные ракеты. А от обычного, полевого вооружения не будет спасения и солдату. Только маневр может выручить. Вот мы и носимся по пустыне — сейчас здесь, а к рассвету будем бог знает где!

Огульчанский, разминаясь, пошевелил плечами:

— Знобит. И фляга пуста. Эх, варенья бы малинового с чаем! У Зины оно всегда бывало в запасе.

Связной принес какую-то радиограмму. Полковник Огульчанский прочитал ее и передал Шорникову:

— Это касается вас.

«Умер комиссар Демин похороны среду целую Елена».

— Что с тобой? Коля!.. Да очнись же! — Огульчанский тряс его и бил ладонями по щекам. — Ну что, лучше? Э, брат, не знал я, что вы…

Полковник снова взял телеграмму в руки, перечитал ее.

— Извините, я ведь сразу не понял. Да и вообще я считал, что он давно помер.

— Какой сегодня день?

— Среда.

«Может быть, как раз в эту минуту его гроб опускают в могилу. И кто там сейчас с ним рядом? Один Неладин? Или и Прохоров приехал?»

— Я лично не возражаю, чтобы вы полетели, — сказал Огульчанский. — Но сами понимаете, не положено. Разрешается отпускать на похороны только членов семьи.

Шорников пропускал мимо ушей его слова — они сейчас ничего не значили. Он встал и молча смотрел в землю, и два потока музыки, рожденные медными трубами, смешивались над его головой — траурного марша и Гимна Советского Союза.

— Шорников! — сказал Огульчанский. — Вы же солдат!

— Не надо сейчас об этом.

Полковник поднялся с коврика, рывком одернул гимнастерку и поправил ремень на своем литом туловище.

— Для меня он ведь тоже был — комиссар! Да и ему теперь безразлично, как мы с вами…

— Это верно. Но если люди будут уходить из жизни с таким чувством, а живые…

— Да, тогда, конечно, и жить не стоит, — согласился Огульчанский.

Пустыня… Только песок и воздух. И люди на броне.

Шорникову казалось, что если ядерный взрыв произойдет именно в пустыне, то воздух воспламенится, как парашютный шелк, а песок начнет плавиться.

Огульчанский уселся на коврике, поджал под себя ноги — совсем по-восточному. Поежился:

— А что будет, если я вдруг свалюсь?

— Держитесь, товарищ полковник.

Рядом с полком поставили палатку для Хлебникова. Вечером полковник Огульчанский нанес ему визит.

— Решил проведать по-соседски, товарищ маршал. Может быть, нужно ужин организовать?

— Спасибо, я уже поужинал. Присаживайтесь.

Огульчанский сел, приготовился к беседе. Маршал переодевался, а полковник рассматривал палатку. Она была не простая — обтянута шелком. Шелк кремовый, мягкий.

— Как, на ваш взгляд, наш полк действовал, товарищ маршал?

— Вы же сами видели.

— Видел. И лично доволен. За мной солдаты пойдут в огонь и в воду!

— В этом я не сомневаюсь. Но в будущей войне от вас потребуется не только пыл…

— Я ведь дивизией когда-то командовал, товарищ маршал, — как будто между прочим напомнил он.

— Знаю.

— Я никак не решаюсь, но хотел попросить вас…

— Я понял вас, товарищ Огульчанский. Вы хотите опять на дивизию… Ничего особенного здесь нет… Но ладно, сначала не об этом. Наверное, вам рассказывали в детстве такую сказку. Благородный рыцарь приходил к царю просить руки его дочери-красавицы. И царь не отказал ему. Он выбирал себе мудрого зятя. «Хорошо, — сказал он, — ты получишь руку моей дочери и в приданое полцарства, но сначала отгадай загадку. Только знай, если не отгадаешь…»

— Лишишься головы!

— Вашей же голове ничто не угрожает. Но будем откровенными. Значит, вы хотите получить дивизию? А почему не сразу армию или округ?

— Так не бывает, товарищ маршал.

— Бывает! К сожалению. Но не со всеми, а бывает. Я расскажу вам про одного своего товарища. Мы вместе с ним учились в Академии Генерального штаба… Так вот, вызывают его в тяжелое для нашей страны время в Москву и говорят: «Согласны ли вы принять новый фронт?» Создавался тогда такой для особого назначения. «Согласен», — отвечает он. Сам не верит тому, что ему такое счастье могло подвалить. «Подумайте, — говорят. — Не пугает вас ответственность, которую вы на себя возложите?» — «Не пугает, — отвечает он. — Россия мне не простит, если я не оправдаю ее доверия». — «Не надо громких слов, — говорят. — Россия — она добрая, прощала многое. Простит и вам, если что… Но и благодарной не останется. Сколько вам надо танков и самолетов, артиллерии и всего остального, чтобы разгромить наконец бронированный кулак Гудериана?» Ему дали больше, чем он просил.

— Повезло человеку!

— Не совсем… Послушайте, что произошло потом. Мое соединение тоже было передано ему, Я радовался, что мой товарищ неожиданно так выдвинулся. Человеку поручено разгромить непобедимого, как считали в то время на Западе, Гудериана! И сначала новый фронт действовал успешно. Но… Приезжаю я как-то к нему, а он сидит над картой, ломает голову. Глаза красные от бессонницы, лицо опухшее, и голос у него стал каким-то другим — прежде громко разговаривал, а теперь все шепотом. Показывает мне телеграмму. Второе напоминание. И прямо сказано: «Вы обещали…» Международная обстановка крайне осложнилась. Решалась судьба антигитлеровской коалиции. Америка не хотела поставлять нам вооружение, боясь, что оно попадет в руки немцев. Многие тогда считали, что дни России сочтены. И Рузвельт делал разведку — послал в Москву своего ближайшего помощника Гопкинса. В беседе с народным комиссаром обороны Гопкинс спросил: где будет проходить линия фронта к зиме сорок первого — сорок второго года? Ему ответили, что намного западнее тех рубежей, где сейчас стоит Гудериан. А получалось, что этот самый Гудериан развивал новое наступление, теснил наши части.

«Что я должен сообщить в Ставку?» — изрек мой товарищ. Я ничего не понимал. «Если я сообщу все, как есть, — ответил он, — тогда полетит голова! А если…» И тут я прямо ему сказал, что решается судьба не его, а всей России и тут не может быть никаких «если». Он взглянул мне в глаза: «Спасибо!» И вскоре фронтом стал командовать другой человек.

— Не повезло вашему товарищу.

— Я не о том… Доверие, которое нам оказывают, обязывает нас больше всего бояться переоценить свои возможности.

— Неужели мне нельзя доверить дивизию?

— Вам ее уже доверяли.

— Вашему товарищу тоже потом другие фронты доверяли.

Маршал ничего не сказал.

— Неужели у меня все так уж плохо?

— Не все плохо. И десять лет назад я бы, пожалуй, доверил вам дивизию. А сегодня не могу. Не имею права, Перед Россией, перед временем… Извините, но вы сами принудили меня к этой откровенности.