Илья Дубинский - Наперекор ветрам

Вернулся ненадолго отлучавшийся в вагон Барон. Вынес два черных знамени. Передал их Махно. Батько развернул полотнища. Прочел на одном: «Анархия — мать порядка», на другом: «Мы горе народа потопим в крови». Поразмыслив немного, вернул первое Барону, второе передал Полонскому:

— Вот возьми, товарищ Абрам. Это знамя специально заказано для твоей железной дивизии.

Что-то на миг дрогнуло в лице Полонского. Однако знамя он взял и сразу же передал его Берковскому.

Пораженный происходившим, Анулов не сводил глаз с Полонского и с Махно. Подумал: стоило попасть в лапы махновцам, чтобы быть свидетелем этого неповторимого зрелища! Ему показалось, что, получая из рук Махно черное знамя, Полонский сразу же понял все значение своего чудовищного шага. Перед глазами Анулова на секунду возникло видение будущего яркого полотна, которое расскажет потомкам, как легковерие переходит в отступничество, а отступничество в измену. Только будет ли создано такое полотно? Словно заколдованный Филипп стоял в гуще махновокой вольницы.

— Что скажешь теперь? — обратился к нему Махно. — Видал, как растет армия борцов за свободу?

— Скажу одно: я коммунист. — И, покосившись зло на Полонского, добавил: — А не изменник.

Халупа увел Филиппа в пустой вагон. Отойдя к двери, сказал:

— Посмотрим, чья возьмет: анархизм или коммунизм? У вас, конечно, мудрые деды — Маркс, Энгельс, Ленин. Но и наши дедушки не хуже. Слыхал о Кропоткине, Бакунине?

— Это они вас учат тыкать кулаками в нос?

— Не всем же править молебны, — ответил невозмутимо Халупа. — Пока одни проповедуют, другие зажигают лампады.

— Ничего не скажешь, — глубоко вздохнул Филипп, поглаживая рукой огромный синяк под глазом. — Здоровую лампадку зажег ты мне.

— А ты не обижайся. Сам бы я тебя пальцем не тронул. Выполнял приказ. С Каретником шутки плохи.

— Приказ? А своя башка где? У кого есть своя башка на плечах, тот рано или поздно плюнет на батька, придет к нам с повинной.

— Чего-чего, а этого не дождешься… — Халупа сердито загремел дверью, запер ее снаружи висячим замком.

Ночью кто-то высадил в вагоне окно, бросил Ануло-ву бритву, полушубок. Филипп сбрил бороду, переоделся, вылез из вагона. На путях его ждала Настя. Под покровом темной ночи они вместе покинули Помошную.

В глухой степи, когда станция осталась далеко позади, они забрались в огромный пахучий стог сена. Измученные злоключениями дня, длинной дорогой по мягкой стерне, сразу же уснули. Короткий, но крепкий сон снял усталость. В полночь они уже бодрствовали. Поеживаясь от предрассветной свежести, Настя одной рукой накинула шинель на открытую грудь спутника. Анулов вздрогнул. Ему приснилось, что он еще в плену у махновцев. Горячие губы Насти шептали:

— Скажите, товарищ Филипп, вон на тех далеких звездочках есть люди? И они тоже душат, режут друг друга, льют кровь?

— Не знаю, есть ли там люди, — ответил Анулов. — Не могу также сказать, грызутся или милуются там. Но хорошо знаю одно, Настенька: животное, приспособив одну пару лап в качестве рук, превратилось в человека. Еще больше человек стал отличаться от животного, когда счастье ближнего сделалось для него дороже собственной шкуры.

Успокоенные августовской южной ночью, душистыми испарениями ковыля и тамариска, они готовы были говорить до рассвета. Но проснувшиеся в одно и то же время перепела и полевые жаворонки сыграли юным путникам дружный подъем. Было около трех часов ночи…

Выбравшись из заманчивого обогретого логова, Филипп и Настя, держась, как дети, за руки, двинулись на северо-запад. У Любомировки, на Черном Ташлыке, они нагнали свой полк.

Илья Иванович Гарькавый дни и ночи проводил в штабе дивизии. Сюда он перенес из якировского вагона свою походную кровать. Но было не до сна: уже третьи сутки он не смыкал глаз.

С каждым днем людей и боеприпасов становилось все меньше, а забот все больше. К двум фронтам — подольскому, откуда наседали петлюровцы, и днестровскому, откуда угрожали дивизии румыны, — прибавился помошнянский.

Тылы дивизии заслоняли лишь малочисленные отряды Княгницкого и полк Анулова, остававшийся в Первомайске.

Армия Махно вместе с переметнувшимися к ней силами 58-й дивизии насчитывала теперь до двадцати тысяч штыков, до пяти тысяч сабель и двухсот двадцати боевых тачанок. Будь этот мощный кулак в руках красного командования, корпус генерала Шиллинга, захвативший Николаев, уже давно был бы опрокинут. Но махновский «черный реввоенсовет» не торопился бросать полки против белогвардейских банд Шиллинга.

Николаев пал 18 августа, а ведь мог еще долго держаться. И тут не обошлось без козней Махно. Еще раз подтвердилось, что за «революционностью» его слов скрывалась архиконтрреволюционная сущность. 15 августа, в разгар боев с деникинцами, в Николаев пожаловал на бронепоезде «Вихрь революции» главный махновский демагог — матрос Щусь. Подбил на митинг команду советского бронепоезда «Борец за свободу». Щусь порвал на себе тельняшку, доказывая, что путь с большевиками — это гибель, путь с Махно — спасение.

Анархистскому эмиссару гневно отвечали Федько, Мокроусов, командир 520-го полка Моисеенко, начальник оперативного отдела штаба 58-й дивизии Семен Урицкий и Другие. Щусь укатил на своем бронепоезде ни с чем. Но после бурной полемики что-то надломилось в настроении бойцов. За несколько дней до этого взбунтовалась четвертая бригада из дивизии Федько, ненадолго захватила в плен своего комбрига Кочергина, потрепала штаб второй бригады. Вскоре под бешеным натиском деникинцев пришлось оставить Николаев. Отход прикрывали наиболее крепкие части — 520-й полк Моисеенко и Интернациональный спартаковский полк, с которым находился Семен Урицкий.

Несмотря на хвастливые заявления Махно, его полки почти без боев отдавали волость за волостью деникинцам, наступавшим со стороны Кривого Рога. Не совсем спокойно Махно чувствовал себя и в Помошной, где обосновался его штаб. На части Красной Армии махновцы не нападали, да и советским войскам пока было не до боя с бандой Махно. Это батько понимал. Но все же он опасался появления красных бронепоездов с запада и велел срыть железнодорожное полотно на десятки верст в сторону Первомайска. Сначала содрали рельсы, потом растащили шпалы. Согнали для этого несколько тысяч крестьян из сел по Черному Ташлыку и почти столько же воловьих упряжек.

Обмозговал Махно и другое. На всякий случай отвел в Ново-Украинку дивизию Полонского, отгородив ее от советских войск своей старой гвардией — конными полками Каретника.

В какой-то мере махновская демагогия затронула отсталую часть бойцов и 45-й дивизии, в том числе Особого полка Анулова, наполовину состоявшего из портовых грузчиков, лудильщиков, шапошников, парикмахеров, столяров, мобилизованных одесскими профсоюзами. И это было понятно. Трудности в тылу и неудачи на фронте вызывали брожение умов. Кое-кто начинал полагать, что наиболее верный путь тот, которого придерживался Махно. Именно в этом заключалась основная опасность махновщины. Подняв свое черное антисоветское знамя в пору самых тяжких испытаний, махновцы довели брожение умов до высшего предела. Казалось, вот-вот наступит праздник на их улице.