Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

От Жаклин вскоре пришло письмо. «Я читала газеты, — писала она, — и видела тебя, на снимке. Ты был очень красивый, когда наш посол вручал тебе крест. Мы с Робером готовимся к свадьбе, у нас много хлопот, я всё время думаю о тебе и очень тебя люблю…»

Шамрай вернулся домой, пошёл на завод, открыл заслонку мартена, взглянул на белое беснующееся пламя и почувствовал, что наконец-то встал на своё настоящее место, и не этот красивый иностранный орден, а этот огонь присоединяет его к самому высшему почётному легиону — к легиону тружеников, лучшим людям земли.

И снова дни складывались в годы. Приходили еженедельно письма из Террана. Целые моря горячей, жидкой стали выплавил сталевар Шамрай. Потом рядом появилась Марьяна…

За окном уже синел прозрачный, зеленоватый рассвет над Днепром. Осторожно, стараясь не потревожить Марьяну, Шамрай встал, подошёл к столу, бесшумно отодвинул ящик и где-то в его тёмной глубине нашёл гвоздик, завязанный в тугой и затейливый узел. Дотронулся пальцем до острого кончика и улыбнулся. Через несколько дней он увидит Клода Жерве. Жив ещё старый и могучий кедр! Удалось Жаклин разыскать и того весёлого паренька, шофёра машины с удивительным номером 123–456, он теперь работает водителем автобуса на линии Париж — Марсель. Они встретятся. Обязательно.

А майор Лаузе сбежал. Шамрай будет ехать через Западную Германию и где-то в Кёльне, либо в Аахене, чего доброго, ещё увидит его на перроне. Старый, небось, как сивый волк, но живучий, ненаказанный палач. Может, уже выдал замуж младшую из своих дочерей. Теперь она едет в свадебное путешествие, потому-то и пришёл на вокзал майор Лаузе. Шамрай даже зубами скрипнул, до того отчётливой встала перед глазами эта картина. Она возникла как сигнал тревоги. Майоры лаузе живы — значит, мир в опасности.

Жаль, не довелось побывать в Айсдорфе. Памятник Ленину уже давно стоит в городе, на центральной площади.

На кровати зашевелилась Марьяна. Роман подошёл к раскрытому окну.

Утренний лёгкий туман клубился над Днепром.

На площади в Терране уже стоит покрытый чехлом, ожидая своего открытия, памятник Колосову, Скорику и Габриэлю.

Шамрай мог лежать рядом с ними в холодной французской земле. В его жизни было много горя, но были и ослепительные, яркие, как вольтовы дуги, вспышки счастья. Жизнь нужна для всего — и для счастья, и для горя. Он поедет в Терран, увидит Жаклин, пожмёт руку Роберу, откроет вместе со всеми памятник погибшим друзьям на площади перед мэрией, снова прочитает теперь уже вырубленные в граните имена героев.

Потом они посидят в бистро у тётушки Мариэтт, Шамрай расскажет друзьям о своей жизни, о своём заводе, о белых яхтах на днепровском море и о космических кораблях в синем мирном небе. Он скажет: «Давайте подумаем, товарищи, чего мы ещё не сделали, чтобы на земле был мир. Потому что это только кажется, что мы маленькие люди. В действительности мы самая большая сила на земле, и самое яркое подтверждение этому наша встреча, и наша жизнь, и наша тревога за судьбу планеты».

Они припомнят минувшее и помечтают о будущем, и в этой мечте каждый найдёт своё место. И это только будет казаться, что в бистро собрались выпить по бокальчику доброго вина старые друзья, ветераны обороны Террана, — на самом деле плечом к плечу будут сидеть командиры и солдаты самой большой и самой сильной армии мира — непобедимой армии рабочих.

Потом он вернётся в Суходол и станет на своё место в почётном легионе — будет варить космическую сталь.

Далеко за Днепром переливалось, светлело небо. Утренний синий ветер ласкал застывшую воду. И, заслоняя всё небо, перед Романом Шамраем снова встал образ Жаклин с маленьким голубеньким подснежником, ласково выглядывающим из-за розового, почти прозрачного уха.

Когда отгремели последние залпы войны, казалось, она никогда не забудется. Но время бежит, и вот уже в твою жизнь входит человек или событие, не связанное с войной; сначала ты удивляешься, но вскоре привыкаешь, потому что такие случаи всё чаще и чаще встречаются на жизненном пути. Война, оставаясь самым тяжким твоим испытанием, отступает в тень и вспоминается всё реже и реже, пока не скроется в прозрачной дымке не то чтобы забытья, а спокойного отношения к твоим страданиям, подвигам и даже смерти друзей. И всё же, как бы ни затухали и ни отдалялись пережитые горе и муки, в сердце твоём не перестаёт звенеть гордое чувство одержанной победы. В ней есть и твоя капля крови, и потому разве можно всё это забыть? Никакая печаль и никакая радость не в силах сравниться с нею или затмить её. И пусть теперь ты вспоминаешь о ней от случая к случаю, всё равно она была, и жизнь свою ты прожил недаром.

Но что делать, если страшное прошлое для тебя остановилось, словно в кадре, снятом в смертельно напряжённую минуту, и в нём не сможет уже ничего измениться. Ты лежишь на невысокой чистой кровати в маленькой комнате с узким, хорошо промытым окном. Рядом стоят ещё койки, и на них лежат такие же, как ты, инвалиды. У тебя, как и у твоих товарищей, нет ни рук, ни ног — сгорели в подожжённом танке или отгрыз их лютый мороз, когда кто-то из вас упал на парашюте с неба в искристый снег и трое суток лежал без сознания, пока не нашли партизаны… И вот тяжёлая инвалидность и вечный лазарет. В День Победы вам было по двадцать — двадцать пять лет, не больше. Теперь — пятьдесят, кому уже исполнилось, кому вот-вот стукнет. Вы ещё не такие уж старые люди, но войной приговорены на заточение, без всякой надежды на помилование. Освобождение только одно — смерть. О ней вы думаете без страха, но с отвращением. Человек, что бы с ним ни случилось, хочет жить. Даже когда жить не для чего, не для кого и нет никакой надежды на спасение или чудо.

Семён Лихобор горел в танке летом сорок третьего на Курской дуге и убедился в справедливости пословиц «Горе никогда не приходит в одиночку», «Пришла беда — открывай ворота». Как-то, уже в декабре, когда он лежал в госпитале далеко за Волгой, в Уфе, в палату пришёл замполит и присел на его койку. Большой осколок пропахал борозду на лбу капитана, левый глаз щурился, но замполит держался стойко. Он мог бы демобилизоваться и уйти на пенсию, но заставлял себя служить, хорошо зная, что работа в госпитале — это и есть та последняя ниточка, которая связывала его с большой жизнью армии.

Суровый, строгий, весь как-то по-особенному подтянутый, капитан взглянул на обожжённое лицо танкиста. В палате лежало двадцать инвалидов, и невольно взгляды всех сосредоточились на замполите. Что же пришло с ним, горе или радость? Скорей всего горе. Медленно, с трудом, будто вылепленные из глины, шевелятся губы.