Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

— Не хочу.

— Жаль. Ну, прости, пожалуйста. Всего хорошего!

Поднялся с кресла и медленно пошёл вниз по ступеням. Всегда высокий, прямой, сейчас он неожиданно ссутулился, будто нёс какую-то тяжесть, горькую, незаслуженную обиду в ответ на его внимание и доброту. И это, как ножом, полоснуло Майолу по сердцу.

— Василий Семёнович, подождите! — отчаянно крикнула она.

Сдались крепости и бастионы её независимости. Что защищать? И от кого? От друга?

Загорный обернулся, взглянул на девушку, тяжело поднялся во ступеням, откинул сиденье кресла, сел.

— Я всё расскажу. — Голос Майолы вздрагивал от волнения, руки нервно перебирали концы тонкого пояска. — Вы правы, не будет у меня никакой радости ни в спорте, ни в жизни. Ничего не будет…

Она рассказала всё. И об инвалидах, и о госпитале, и Луке Лихоборе. А потом об Оксане, ребёнке, маленьком сыне Луки, который растёт теперь на краю света, у самого Тихого океана… Только о своей любви не сказала, не хватило смелости. И слов не хватило.

— Теперь он мне говорит, что, кроме отца, я у него единственно родной человек на свете… И что он меня любит. Как вам это нравится? Ведь он же лживый, подлый. Разве ему можно верить? Я вычеркнула его из своей жизни! Навсегда! Теперь вы знаете всё. Может, из-за него мне придётся и спорт бросить… Если увижу, что не смогу быть первой, — брошу! У меня хватит силы. Поступлю в институт физкультуры или иностранных языков. Чем плохо?

— И никогда в жизни не будешь счастливой, — сказал Загорный.

— Да, счастливой в жизни я уже никогда не буду. Но разве это справедливо? Ведь у каждого человека должно быть счастье! Что же мне делать?

— Когда ты с ним встречалась?

— В субботу в семь, на скамейке у седьмого корпуса. — Пальцы Майолы наконец оставили в покое поясок и принялись за пуговицы на кофточке, их было много, беленьких и мелких, — Вы хотите пойти туда?

— Я? — Загорный улыбнулся. — Нет, не я. Просто на твоём месте в следующую субботу я оказался бы там, точно в семь часов.

— Ну. знаете ли! — Золотистые глаза Майолы метали искры. — Чтобы я ждала… И вы мне это советуете? Так он же лживый, хитрый!

— Нет. честнее парня надо ещё поискать. Горе у него большое, это верно. Но и счастье у него будет не меньшее. Одним словом, я тебе хочу только добра. Пойми… А сейчас пойду, внукам кино показать обещал. Помни, слово надо держать. В субботу, в семь, чтоб была на скамейке. Ясно?

— Вы тоже придёте?

— Зачем? — Загорный весело рассмеялся, взял руку Маойлы. прикрыл её своей большой, тёплой ладонью. — И её волнуйся. Оставь в покое свои пуговицы. Туда пойдёшь ты одна.

— Никогда в жизни! — крикнула Майола, хотела что-то добавить резкое, злое, но слова застряли в горле, и она закашлялась так, что слёзы выступили на глазах.

— В субботу, в семь, на скамейке, — медленно, будто сам назначая свидание, повторил Загорный. — Счастливо тебе! — Он встал и теперь легко пошёл вниз, и даже странно было видеть молодую, лёгкую, спортивную походку этого седого, как лунь, уже грузного человека.

— Никогда в жизни! — стискивая кулаки, прошептала Майола и побежала вниз по ступеням, звонко постукивая каблуками по бетону. Она догнала Заторного и выкрикнула ему в лицо: — У него сын, понимаете, сын! Он его любит.

— Твоего он полюбит ещё сильнее, — ответил Загорный.

— Вы… вы с ума сошли! — Майола беспомощно опустила руки, спортивная сумка мягко шлёпнулась к ногам.

— Не думаю, — тренер усмехнулся. — Сегодня ты опоздала на десять минут. Послезавтра не опаздывай.

А трибуны сверкали жёлтым деревом свободных кресел. И гимнастка на широком ковре всё прыгала, изгибалась, и вместе с ней изгибалась, взлетала вверх и покорно ложилась к её ногам трепетная и весёлая алая лента.

«Твоего он полюбит ещё сильнее», — сказал Загорный.

Что ему пришло в голову? Майола никогда в жизни не увидит Луку. Нужно совсем потерять и гордость, и стыд… А интересно, что происходит сейчас в, сорок первом цехе? И тут же рассердилась на себя, упрямо тряхнула волосами. Какое ей, собственно, дело до всех цехов авиазавода, вместе взятых?

А тем временем в сборочном цехе авиазавода рядом с новыми стапелями складывались штабеля обработанных, скреплённых стрингерами листов дюраля — деталей фюзеляжа будущего самолёта. Волны «землетрясения» стихали в механических цехах, его эпицентр переместился в сборочные. Весь завод напряжённо работал, тяжело дыша, для того, чтобы сюда, в сборочные цехи, непрерывно, ритмично плыли и плыли потоки новых деталей. Есть что-то величаво-мудрое в этом торжестве человеческой мысли, в едином, умно спланированном усилии всей страны. Из Куйбышева для новой машины доставили колёса шасси, из Москвы — двигатели, из Ленинграда — измерительные приборы, и всё это для того, чтобы в Киеве в воздух взлетел самолёт. Какая сила в этом единстве! И разве не оно, это единство, выиграло войну, ведёт нас к новым трудовым победам.

Но рядом с этими высокими и гордыми мыслями и делами идёт незаметная личная жизнь, часто обнаруживая свои не очень-то привлекательные стороны. В один из понедельников Борис Лавочка пришёл на работу мрачнее тучи, отвёл Луку Лихобора в сторону и, глядя на битумный бурый пол, сказал:

— Не удержался, сорвался я.

— Опять в вытрезвитель попал? — Лука растерянно смотрел на токаря.

— Нет, дотянул до дома. Но не в том дело. Видения какие-то мне начали представляться… Одним словом, каюк мне, и похороны без оркестра… Допился до ручки. Лечиться надо… Я бы не пришёл, если бы не видения. Степанида приказала: иди, мол, к Луке и проси тихо, без шума устроить. Алкоголизм — это болезнь, а раз так, значит, и лечить можно. Ну, устроишь в больницу?

— Устрою, — хмуро ответил Лука. Борис, стараясь говорить тихо, наклонялся, и запах винного перегара вызывал тошноту.

Так на участке Горегляда освободился токарный станок 1-К-62, родной брат лихоборовскому.

— Ставь сюда Феропонта, — приказал мастер. — Пора.

Приглядывай, конечно. Ответственность, полностью пока на тебе, но пусть становится на собственные ноги, не вечно же ему в учениках ходить.

Когда после совещания штаба трудовой вахты Лихобор вернулся к своему станку, Феропонт был на месте.

— Доброе утро, — поздоровался Лука. — Тебе нравится соседний станок?

Парень удивлённо заморгал, не поняв вопроса, потом. догадавшись, заволновался.

— Мне на нём работать?

— Угадал. Слово «рабочий» теперь сможешь вписать в анкету с полным правом. Через месяц-два будешь сдавать испытания.

— Послушай, учитель, ты мне больше об анкете не вспоминай, — сказал Феропонт, и в голосе его послышались угрожающие нотки.

— Это почему же? Решил приписаться к рабочему классу на веки вечные?