Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

— Ты, говорят, дружок, от индюшатины нос воротишь. Что ж, губа не дура. Бери-ка ты лучше, парень, аккумулятор и двигай рубать уголёк…

Шамрай чуть было не заплакал от сознания своей беспомощности. Как всё-таки ей дать почувствовать, что и он не дурак и за словом в случае чего в карман не полезет. Нет, лучше всего поскорей пройти мимо окна. Но это значит пройти мимо Жаклин… А за одну минуту счастья побыть рядом с ней он отдал бы жизнь, единственную ценность, которой он пока ещё владеет.

Жаклин протянула аккумулятор другому пленному. Правда, сделала это молча, видно, исчерпала свои насмешки…

Да где там! Прошла минута, и снова слышится её низкий голос. Снова кого-то до самого сердца пробирает язвительными словами. И в кого она уродилась, такая задиристая? На отца совсем не похожа; тот всегда уравновешенный, спокойный, мягкий. Правда, на Мориса Дюрвиля Роману смотреть не хочется. Он невольно заставляет Шамрая вспоминать о его самой больной боли и самом сильном разочаровании. Гвоздик — подарок Клода Жерве — всё ещё лежит в кармане. Но кому он теперь нужен?

Злясь на себя, на Жаклин и на весь свет, Роман подошёл к клети, где, как всегда, стояли Морис Дюрвиль, Колосов и блоклейтер.

Скорик стоял хмурый, чем-то озабоченный, не усмехался, как всегда, и зубы не скалил. Взглянул на Шамрая, пронзил его взглядом, едва заметно шевельнул хлыстом: проходи. Шамрай прошёл. И сразу чувство невесомости тела в падающей клети перехватило дыхание, на мгновение приглушило волнение и горькие мысли.

В забое он пошёл в атаку на угольный, стекляннозвонкий пласт, как на лютого врага. Ему казалось, что будто стонет стальной зубок пневматического молотка. Вот по наклонному стволу колюче-блещущий в белом свете аккумуляторных ламп поплыл поток битого угля.

И, глядя на него, Шамрай почувствовал себя снова настоящим человеком.

— Молодец, хорошо рубаешь, — послышался из темноты довольный голос Колосова.

Шамраю захотелось плюнуть в его сторону, но он с трудом сдержался.

— Молодец, — снова похвалил капитан. И Шамрай не выдержал.

— Для вас стараюсь, пан будущий блоклейтер, — выключив пневматику, зло сказал он. И сжал кулаки, ожидая взрыва ругани, крика, может, даже ударов,

Но Колосов только весело рассмеялся в ответ:

— Правильно, конечно, для меня. Ну, давай, рубай. Что ж ты остановился? Отдыхать будем завтра в бараке…

Колосов, насвистывая, зашагал по штреку и исчез в густой, непроглядной, пропитанной пылью темноте шахты. Да, весёлое настроение у капитана, уверенно себя чувствует, видно, знает о своём скором повышении. А в забое тишина, будто бы и уголь в этой стороне, кроме него, никто не рубает…

И снова у Романа Шамрая появилось странное ощущение, вроде в лавах работают далеко не все, кто спустился в шахту.

Вот уж в самом деле глупости лезут в голову. Шахта, что западня, куда денешься из-под земли.

Во время перерыва на обед шахтёры сошлись к штреку. Шамрай оглядел их подозрительно, придирчиво. Все снова на месте, никто не пропал. Чертовщина какая-то, честное слово…

Рядом стоит машинист электровоза Робер Коше. Весёлый парень. Кажется, ничто на свете не может испортить ему настроения. Ездит всюду на своём электровозе, с ветерком, очень похож на донецкого коногона.

Когда на прошлой неделе Шамрай рассказал о лихих коногонах, Роберу это очень понравилось.

— У нас, — сказал он, — перед войной в шахтах лошадей уже не было, а сейчас их снова пришлось спустить под землю. Мой электровоз — старая калоша. Аккумуляторы ни к чёрту не годятся. Вот выйдут из строя окончательно, придётся и мне на лошадь пересесть. Слово «коногон» ко мне подходит. Так и зови теперь: Робер Коше-коногон!

С той поры возникли между ними теплота и симпатия. Никто не знает, когда и с чего начинается дружба. Чаще всего, наверное, в работе.

Они сидели рядом, подпирая спинами замшелые дубовые крепления. Шамрай достал из кармана половину пайка хлеба, оставленного от завтрака. У Робера на обед тоже кусок хлеба, только намазанный маргарином. Не велика разница..

— Бошам в Африке тоже влепили по шее, — сообщил Робер.

— Кто?

— Англичане и наш генерал. Конечно, со Сталинградом смешно сравнивать, но всё-таки дали жару колбасникам.

— Кто же этот ваш генерал?

— Шарль де Голль. Слышал?

Имя выплыло из дальнего уголка памяти, долго кристаллизовалось, отыскивая себе место, и наконец нашло: де Голль не согласился с капитуляцией, бежал в Англию, стал организатором Армии свободной Франции…

— Когда-то слышал. Хорошо, хоть что-то делается…

— Да, это хорошо. Завтра Первое мая.

— Да, завтра Первое мая.

И сразу почему-то замолчали, словно каждый нашёл важную тему для раздумья.

— А мы как будем праздник отмечать? — спросил Роман Шамрай.

— А что мы можем сделать?

Шамрай не нашёлся, что ответить. Правда, что они могут придумать?

Видно, этот вопрос мучил не одного Шамрая, Вечером, после смены, разнёсся слух — трое пленных из соседнего барака организовали побег, но их кто-то выдал. Парней поймали по горячему следу и завтра повесят. Так приказал комендант. Слух, возникнув, стал обрастать всё новыми и новыми подробностями. Роман припомнил лица беглецов, сосед Шамрая по нарам даже смог назвать их имена. Хмурое беспокойство овладело пленными. И уже каждый казнил себя за бездеятельность, за покорность, за бессилие. Зависть к беглецам зарождалась в сердцах людей. Вот эти отважились, рискнули жизнью. Они настоящие люда. А мы? А я? Что же делать?

Бейся головой о стенку, бросайся с лопатой на Скорика или на немца из охраны, сам умри, но не сиди вот так, сложа руки! Придумай что-нибудь, найди, организуй! Один ничего не придумаешь и не организуешь. И поэтому ищи, Шамрай, друзей. С этого нужно начинать.

Гиви Джапаридзе?

Пожалуй, да. Нужно сегодня же поговорить с ним. Не выветрились же у него из памяти издевательства блок-лейтера. Завтра в шахте Шамрай непременно найдёт Гиви и попробует прощупать, каково настроение сержанта.

С усилием отогнал мысль о завтрашнем празднике. Право на такое воспоминание надо заслужить.

Почему вдруг в неурочное время зарыдал, застонал рельс? Что случилось в лагере?

Скорик молнией влетел в барак.

— Выходите на апельплац! Живо!

— А что случилось?

— Там увидите, что случилось.

Они вышли на апельплац и сразу всё поняли. На площадке стояли виселицы. Ясно: будут вешать беглецов. Вот тебе и начало праздника.

Всё шло по заведённому здесь немцами трафарету и заняло полчаса, не больше. На крыльце появился Лаузе. Фельдфебель громко прочитал приказ: таких-то за попытку к бегству повесить. Взмах руки капитана в замшевой перчатке, и вот уже покачиваются под передвижными, смонтированными на машинах виселицами три трупа: всем живым — наука, чтоб не повадно было.