Иван Строд - В якутской тайге

Я лежу на сене. Разные мысли одна за другой лезут в голову, долго не задерживаются, уходят, как дым на сквозняке. Отяжелевший мозг отказывается работать, соображает плохо. Особенно угнетает постоянная темнота в хотоне. Одинокий огонек у дежурного фельдшера действует на нервы и начинает раздражать.

Какое сегодня число? Память отказывается служить. Давным-давно никто не умывался. От костров, от порохового дыма и грязи лица и руки бойцов потемнели и походили на копченый окорок.

Восемьдесят пять раненых лежат на сыром, грязном сене. Большинство забылось тяжелым, беспокойным сном. Неожиданный залп по хотону разорвал тишину, разбудил спящих, разбередил боль на время забытых ран. Снова понеслись стоны, оханья.

— О-ох, моченьки нету, все одеревенело! Помогите подняться!

— Будет ли конец этому? Уж скорей бы что-нибудь одно: либо выручка подоспела, либо вместе с белыми к черту на рога.

— Товарищи, переверните меня на другой бок. Уберите повязку, вши заели.

Подошел фельдшер, расстегнул на раненом гимнастерку, размотал грязную тряпку, которую с двух сторон живым муравейником облепили вши. Они разъедали рану, вызывали острый болезненный зуд, причиняли огромные страдания.

Фельдшер обмыл рану водой, перевязал ее чистым бинтом. Старую повязку выбросил во двор на мороз. Смена повязки помогала, но не надолго.

Один тяжелораненый не мог говорить. Он впился зубами в плечо соседа… Тот вскрикнул от боли:

— Ты что, с ума сошел? Чего кусаешься?

Разжал челюсти, шепчет:

— Позови санитара, пусть перевернет меня на бок — спина чужая стала…

Мучила жажда. Те, кто лежал у самой стены, стирали руками выступивший на промерзших бревнах иней, жадно лизали добытую таким путем горькую влагу.

В минуты затишья вера в победу боролась с сомнениями: выдержим ли? Хватит ли у нас сил до любого конца?.. Но временное затишье нарушалось стрельбой. Возвращалось душевное равновесие. Со всей силой почувствовался смысл борьбы и значение приносимых отрядом жертв. Образовавшаяся было моральная трещина исчезала. Летевшие во двор, бившие по окопам, пронизывавшие стены юрты и хотона вражеские пули действовали на нас, как масло на потухающий огонь.

Открывали стрельбу чаще всего мы, чтобы помешать противнику сооружать и выдвигать вперед новые окопы. А когда белые отвечали, завязывалась перестрелка иногда на несколько часов.

Сменившаяся из окопов красноармейская цепь по одному, по два человека, задевая и стуча винтовками о порог, заполняла опустевшую было юрту. Дверь распахнута настежь, отчего в юрте стало еще холоднее. Наконец вошли все. Последний красноармеец захлопнул за собой дверь.

Каждый хорошо знал свое место, и без особой возни и шуму бойцы располагались на полу. Поправляли патронташи, кряхтели, потирали озябшие руки, так как рукавицы у многих пришли в полную негодность. Отогревшись, делились мыслями.

— А знаете, — послышался в темноте густой голос, — по-моему, нам нужно сделать вылазку. Белых, может быть, всего тут два — три десятка, а Пепеляев с остальными силами к Якутску подался.

— Ну, а что дальше? — спросил кто-то.

— Тогда мы оставим здесь раненых с двумя фельдшерами, уничтожим все лишние патроны, гранаты и винтовки, возьмем по куску конины и пойдем к Якутску.

— А он дело говорит, — подхватил командир эскадрона Метлицкий. — Мысль у него дельная, а главное, надо же когда-нибудь положить конец этому проклятому сидению. Довольно жить и ползать скорчившись!

Разговор ширился, участие в нем принимали все новые люди.

— Все это, товарищи, правильно, — подал голос уже окрепший после ранений командир взвода Алексей Волков. — Умереть в бою не страшно. Одного я опасаюсь: как бы у нас пики козыри не получились!

— О каких это козырях ты, гриб соленый, говоришь? — перебил его Тупицын. — Что-то я не пойму твои загадки.

— А вот такие самые. Хорошо, если белые ушли и в окопах их осталось мало. Ну, а вдруг они на месте. Что тогда получится, раскиньте своими мозгами. А то, что, если нас постигнет неудача, мы понесем потери и отступим, пепеляевцы воспользуются этим и следом за нами ворвутся в окопы и все заберут. Вот чего я опасаюсь.

Все замолчали. Задумались. Мне тоже понравилась высказанная бойцом идея.

— Ничего страшного не будет, если даже вылазка окажется неудачной, — сказал я. — У погреба останутся два выделенных собранием товарища и, когда противник займет двор, подожгут сено.

— Это я упустил из виду. А вообще на вылазку готов хоть сейчас, — решительно заявил Волков.

— Мы тоже согласны! Все пойдем! — вразнобой заговорили остальные. Каждый готов был пойти в бой, броситься навстречу пуле и штыку, чтобы только разорвать душившее нас огненное кольцо осады.

Начали готовиться к вылазке. Стали записывать желающих. Оказалось, идти желают все. Пришлось нам отбирать более сильных. Всего наметили восемьдесят бойцов. Остальные роптали, просили взять и их с собой. Но оставить окопы пустыми было нельзя. Пулеметы решили не брать, захватить только побольше гранат.

Моя рана еще не зажила, но я мог уже ходить и тоже решил принять участие в вылазке.

Настало утро. Возобновилась утихшая было перестрелка. Некоторые красноармейцы вскакивали из-за баррикад, становились во весь рост, грозили кулаком в сторону белых и кричали:

— Сдавайтесь! Идите к нам, бросьте грязное дело!

Противник в ответ открывал частый огонь. Двоих смельчаков ранило, но это не останавливало других, и они продолжали проявлять свою безрассудную удаль. Накопившаяся ненависть к врагу требовала выхода. Поэтому приказание держаться укрытий иногда нарушалось.

— Пулеметчика Ивана Паргачева ранило, — сообщил вошедший в юрту дежурный по отряду.

— Опять, наверное, вылез и стал ругаться? Ох уж этот Паргачев! Ни бога ни черта не признает, каждый день что-нибудь выкидывает. Удивительно, как только его до сих пор обходило? — проговорил Метлицкий.

— Сегодня Паргачев почище номер выкинул: во время стрельбы с тесаком в руках выбежал на середину двора, вскочил на убитого коня и давай рубить, а сам во все горло «яблочко» распевает. Ранило его в правую лопатку, так он давай рубить левой рукой; прострелили левую — упал, а сам орет:

Пока дежурный рассказывал, в хотон втащили самого Паргачева. Он не стонет, а только ругается:

— Вот гады! Думал, промажут, а они вон как продырявили. Я ведь только на минутку и выскочил, хотел мяса нарубить…

Сегодня в первый раз после ранения я выполз из хотона во двор. Ко мне присоединился начальник пулеметной команды Хаснутдинов.

Лучи солнца серебрили вершины гор. Тайга, одетая в прекрасный зимний наряд, сверкала бесчисленными голубыми огоньками.