Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I

— И давно вы на таком холостяцком положении?

— Да уж скоро год…

— Насколько понимаю — причина не только в болезни вашей тещи?

Макарычев промолчал. Видно, нелегко ему было ответить. Я не настаивал. Трудно рассказать все — пусть помолчит. Но вот он, по-прежнему не подымая взгляда, глухо проговорил:

— Я сам долго не знал, в чем причина. А потом в письме разъяснение получил. Тот, жених ее, снова появился.

— Что же он, набрался смелости против воли маменьки пойти?

— Наверное… Ну, а я что могу сделать? Я и так ей писал, телеграммы слал. А она в ответ: «Хочу быть честной и перед собой, и перед тобой, и перед ним. К тебе вернуться не могу». Ну, я и ответил ей: «Тогда — развод».

«Что ж, и правильно», — хотелось мне сказать Макарычеву. Однако как-никак они прожили вместе год и, как убежден Макарычев, в полном ладу. Да, она вышла за него только с досады. Но ведь бывает так: стерпится — слюбится. Нужно только уметь понять друг друга, сжиться, уметь, если надо, простить. Если бы он попытался восстановить хотя бы то, что было? Во всяком случае, ему надо либо суметь сделать это, либо окончательно убедиться, что восстановить уже ничего нельзя.

— Знаете что? — сказал я ему. — Может быть, еще не все потеряно?

— Да нет уж… — горько усмехнулся Макарычев. — У меня тоже гордость есть.

— Гордость — это хорошо. Но можно ли решать такой серьезный вопрос заочно, даже не повидавшись, не поговорив, может быть не пожив вместе.

— Не поедет она сюда.

— А если вам съездить к ней?

— Скоро лето, лагеря. Отпуска до осени не дадут.

— Посодействовать вам насчет отпуска?

— Не надо, товарищ полковник! — почти с испугом воскликнул Макарычев. — Я же не потому вам все рассказал, чтобы об отпуске просить.

— Хорошо. Но если все-таки решите, не стесняйтесь.

Мне стало жаль Макарычева. Кто знает, как в конце концов поступит его мятущаяся Зоя. Я уже злюсь на нее. Выйти замуж, потом передумать! Девчонка, неустоявшиеся чувства, неумение в них разобраться? Но можно ли это извинить возрастом? Нельзя резервировать себе право на ошибки. И Макарычев тоже не очень-то обдумывал, жениться ему или нет на той, которая готова была выйти замуж за другого. Э, хорошо это мне теперь так рассуждать, когда у меня самого в жизни все давно устоялось…

Но чтобы понять молодых, надо почаще оглядываться на свою молодость, да и не только на молодость… Право, найдешь в своей жизни промахов не меньше, чем у тех, кто сейчас молод. И поймешь, что не вправе говорить: «Молодежь нынче не та». Молодежь — она всегда «та». Судить ее нам легко. А вот понять и помочь… Для этого надо уметь самим почувствовать себя молодыми.

Но что я могу посоветовать Макарычеву кроме того, что уже посоветовал? В таком деле для самого себя не просто найти выход. А уж рекомендации для других… Единственный совет, который для каждого при любой невзгоде верен, — покрепче взять себя в руки, не поддаваться грусти-тоске, уйти от нее в дело, загрузить им себя до последней возможности. Что же, это тоже средство против коррозии души. Не панацея, но в какой-то степени «амортизатор» тяжести душевной.

Я высказал это Макарычеву. Потом спросил:

— Как вы собираетесь решать вопрос о своей партийности дальше?

— Что ж решать? — Макарычев поднял голову, недоуменно посмотрел на меня, пожал плечами. — Собрание уже решило.

— Ну, а собственные намерения, желания в этом отношении у вас какие-нибудь есть?

— Не от меня же зависит…

— Самое главное зависит от вас… — Я пристально глянул моему собеседнику в лицо: — Вам действительно очень хочется быть коммунистом?

В глазах лейтенанта что-то дрогнуло.

— Мне от отца отставать нельзя, — проговорил он. — Его в партию на фронте принимали. А до фронта, он рассказывал, подавать не осмеливался. Считал, что не заслуживает.

— А вы? К решению вступать пришли легко?

— Вообще-то со второго курса подумывал… Моих однокурсников, у кого успеваемость в норме, запросто приняли. А я так и не решился тогда…

— Вы способны представить себе, что так и останетесь вне партии?

Макарычев ответил не сразу.

— Если откровенно… — несколько смущенно заговорил он. — Мало ли есть беспартийных. Но не хочу я оставаться, вроде как исключенный.

— Из одного самолюбия?

— Нет! — Макарычев, похоже, даже обиделся. — Напрасно вы так обо мне думаете… — Он сбился, не договорил. Но я уже понял, что́ чувствует он. Наверное, теперь жалеет, что на собрании был так резок.

Я расстался с Макарычевым в надежде, что наш разговор пойдет ему на пользу.

Об этом разговоре я вспоминаю теперь, через несколько дней, в час, когда сижу поздно вечером дома, в своем кабинете, готовясь к докладу на партконференции. Занят я этим делом уже давненько, но никак не могу его завершить — все время набегает какой-то новый материал, приходят все более свежие примеры.

О требовательности коммунистов к себе и о требовательности к коммунистам…

В том месте доклада, где говорится об этом, вполне подходящим был бы пример с лейтенантом Макарычевым. Но не стоит с трибуны, во всеуслышание упоминать об этом. Мне — характерный примерчик, а человеку — травма. Ведь бывает так — назовешь фамилию, и пошло гулять с языка на язык.

Нет, Макарычева я не упомяну. Но обязательно подчеркну, что к вступлению в партию каждый должен готовиться, заботясь не только о добросовестном исполнении своей должности, а прежде всего — внутренне. С трепетом, можно сказать, об этом думать.

С трепетом… Мне он знаком.

До войны да первое время и на фронте мне как-то в голову не приходило подавать заявление о приеме в партию; я подал его, только уже побывав в бою, да и то подал не весьма решительно. Ведь я привык думать, что «партиец» — так в мои пионерские годы называли коммунистов — это человек хотя и обыкновенный, но вместе с тем и необычный. Мне всегда казалось, да и теперь кажется, чудом многое из того, что сделано партией. Чудо, что двести с небольшим тысяч большевиков — столько их было в семнадцатом году — сумели повернуть за собой сто пятьдесят миллионов в стране, где капиталистов, купцов, лавочников, кулаков и попов было столько же, сколько и рабочих. Чудо, что мы выстояли в гражданской войне, зажатые в тугой петле. А разве не чудо — коллективизация, первая пятилетка? Где, за какой партией и когда с такой верой шли миллионы людей? Чудо из чудес, что мы выстояли в сорок первом. И все это — партия…

«Большевик», «коммунист» — эти слова издавна означали для меня — самый справедливый и самый смелый. В школьные годы каждого партийного, которого мне доводилось видеть, я старался представить себе в комиссарской кожанке или в красноармейской шинели, хотя и был на таком человеке самый обыкновенный пиджак или модная по тем временам блуза-толстовка. Позже, повзрослев, я узнал, что встречаются среди членов партии и такие, которых из нее давно надо бы гнать. Но это не поколебало моего мнения, что партия — это лучшие из лучших, что быть принятым в нее — великая честь. И я считал, что, если и тружусь честно, и ни в чем предосудительном не замечен, — этого еще мало, чтобы получить право стать членом партии.