Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I

— Конечно выясним, — пообещал Левченко. — Но вкатить грешнику следует. — Он обернулся к Бакрадзе: — Я бы на вашем месте, товарищ старший лейтенант, все-таки посерьезнее его наказал, гауптвахтой.

— С милой не видаться — какое наказание хуже может быть? — ответил на это Бакрадзе.

— И то, пожалуй, — согласился Левченко.

Сейчас-то я уже подробно знаю, какие обстоятельства предшествовали проступку Ладушкина. Я хотел поручить разузнать это во всех деталях своему помощнику по комсомолу, старшему лейтенанту Бахтину. Сережа Бахтин старателен, в каждое дело вникает душой. История с Ладушкиным — ему сигнал. Пусть исследует поглубже, почему такой срыв получился, и заодно поищет, что по его комсомольской линии надо сделать в части воспитательной работы среди солдат-новичков для исключения самой возможности подобных происшествий. Но сегодня в нашем Доме офицеров, где читал лекцию приезжий международник, я встретил Левченко и, вспомнив о Ладушкине, сам расспросил о нем.

Как и во всяком чрезвычайном происшествии, меня в данном случае интересуют его истинные причины и то, насколько оно типично.

Оказывается, все началось с того, что к Ладушкину еще несколько месяцев назад из города, где он жил и откуда призван, приехала его девушка. Причем приехала не просто повидаться. Она решила поселиться где-нибудь в нашем городке, дабы быть поближе к своему милому. И поселилась. Ладушкину давали увольнения. Но конечно, нет возможности отпускать его чаще положенного. Вот и томится он, ищет любой повод побывать за пределами части. А девушку его все дежурные уже знают — она часто появляется возле проходной, просит вызвать ее солдата хотя бы на пару минут или передать ему записочку. За то время, что она здесь, и она и Ладушкин извелись из-за невозможности быть вместе столько, сколько им хотелось бы. В прошлую субботу его должны были отпустить в увольнение — и она об этом знала! — но в самый последний момент Ладушкина неожиданно назначили в наряд вместо заболевшего солдата. А через полчаса после того, как Ладушкин узнал об этом, обнаружилось, что он куда-то пропал. Ладушкин потом чистосердечно признался, что выбрался через дыру в заборе и сбегал к своей девушке предупредить, чтобы не ждала. За время его отсутствия ничего не произошло. Но факт грубейшего нарушения дисциплины налицо, и Ладушкин по заслугам получил от командира роты. Досталось ему и от лейтенанта Макарычева, когда тот, вернувшись из командировки, узнал, что произошло во взводе. Макарычев был просто разъярен, потому что этот солдат, которого он знал как самого исполнительного и скромного, так подвел его.

— Я Ладушкина еще раз спрашивал, лично, — сообщил мне Левченко. — Разговариваю, а у него слезы на глазах. Говорю ему: «Разве солдаты плачут? Что заслужил — получи». «Так точно», — отвечает. «А что же слезу пускать?» — «Я не из-за взыскания». — «Так из-за чего же?» Он мне и признался: во время того воскресного увольнения хотел он со своей девушкой в загс идти. Сказал я ему: «Не рано ли солдату жениться? Нельзя, что ли, подождать, пока служба кончится? Он взор потупил, отвечает еле слышно: «Ждать никак невозможно». «Почему?» — спрашиваю. Промолчал.

— А как все-таки с загсом? — спросил я у Левченко.

— Не хватало мне забот — обеспечивать свадьбы самовольщиков! Потерпит с этим мероприятием.

В общем-то Левченко прав. Мало ли кто из солдат имеет невест. Так ведь не рвутся в загс, пока не отслужат. Да и невесты терпеливо ждут, не приезжают к месту службы своих женихов, не подбивают их на самовольные отлучки, чтобы те получали в качестве свадебного подарка от командования лишение увольнения. А Ладушкин и его невеста так спешат… Как-то не по-взрослому это.

Я сказал об этом Левченко.

— Я тоже удивляюсь, — ответил он. — Чего этот жених такой нетерпеливый? Ну да ладно! Покажет образец в службе — на сутки увольнение дам, пусть женится. Без всяких ходатайств. А то адвокатствуют…

— Кто?

— Да ефрейтор Горелый.

— Кто он такой, этот Горелый?

— Комсорг у Бакрадзе. Похоже, дружок этого разгильдяя Ладушкина. Просил меня и Бакрадзе ему увольнение раньше разрешить. А я говорю: «Вы же сами этого нарушителя по комсомольской линии с песочком продрали, чего же теперь ходатайствуете?» Отказал.

Горелый, Горелый…

— А, припоминаю! Маленький такой крепыш с пытливым взглядом, волосы надо лбом торчат, наверное, расчески не слушаются. Теперь-то помню его хорошо! Точно, на дивизионном комсомольском активе, где мне надо было речь держать, во время перерыва, в коридоре ко мне пробрался, протиснувшись меж обступившими меня комсомольцами, с которыми я беседовал, этот самый Горелый. Он показал мне толстый журнал, который держал в руке, и спросил:

— У нас ребята интересуются, правда ли, что солдатам не все читать разрешено, что другим?

— С чего это ваши товарищи взяли? — удивился я. — Что может читать каждый, то может читать и военнослужащий. Права у всех граждан одни.

— Тогда не понимаю. — Горелый протянул мне журнал. — Вот, убедитесь. В предыдущем номере повесть была и сказано: «Окончание следует». Я вчера в библиотеке этот номер взял, чтобы окончание прочесть, а оно там вырезано. Спросил библиотекаршу почему, а она говорит — распоряжение. А чье — не сказала.

— Недоразумение какое-то! — Я перелистал журнал.

Действительно, в нем было вырезано несколько десятков страниц, чуть не половина журнала. А в оглавлении фамилия автора, известного писателя, и название таинственно изъятого произведения были густо, так что не прочитаешь, замазаны тушью. «Что за чепуха? — удивился я. — Самоуправство неумной библиотекарши? Повесть эта о войне, я ее читал. Вещь в самом деле спорная, вызвала много разговоров, и мнения о ней разные, вплоть до самых отрицательных, хотя все признают талант автора, даже самые яростные его критики. Я в ней тоже со многим не согласен, и довольно решительно. Неправдоподобно сильными выведены в этой повести о войне отрицательные персонажи; на негодяев, если верить автору, у нас и управы не было. Сгустил он краски, обличая мерзость, у него все храбрые фронтовики одного подлеца боятся. Повесть эту, на мой взгляд, есть за что критиковать, и притом серьезно. И надо критиковать. Но все это не дает никому права самочинно запрещать ее.

— Почему вырезано — разберусь, — пообещал я Горелому, возвращая журнал. — А запрета, повторяю, никакого быть не может. Раз напечатано, значит, разрешено.

— Да, товарищ полковник? — В голосе Горелого еще чувствовалось сомнение. — А то у нас один солдат этот журнал в городе купил, когда узнал, что из номера что-то вырезано. Показал в казарме, а ему говорят: это подпольная литература.