Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I

Что мог сказать я этой рыдающей женщине?

Я повернулся и пошел к дороге.

Почему плакала эта женщина? Наверное, в этот радостный для всех час, первый час мира, она скорбила о человеке, который не вернется к ней с войны. И мне подумалось тогда: а сколько жен и матерей, сестер, невест, дочерей на нашей земле прольют такие же слезы. Нет, не такие. Те, которые не вернутся к нашим женщинам, сложили головы не зря. Их ждет светлая память. А тот, кто не вернется к этой женщине, рыдающей прижавшись к земле, — за что умер он? Нет и не может быть ей того утешения, которое есть у наших женщин.

Эта женщина была вдовой или матерью моего врага. Может быть, ее сын или муж был не просто солдатом, как многие, попавшие на фронт поневоле. Может быть, он был самым оголтелым фашистом, извергом, карателем — ведь и таких рождают матери, ведь и у таких есть жены… Но все-таки это были слезы женщины, — и, когда я увидел их, в душе у меня словно облачко набежало на ясный небосвод, и радость, что пела во мне с той самой минуты, как телефонист крикнул о конце войны, зазвучала уже как-то иначе, словно в мощном мажоре оркестра вдруг выплыла и уже не терялась в нем негромкая, но отчетливая скорбная нота. Я слышал, слышал эту ноту и уже не мог избавиться от нее — ни в те минуты, ни позже, когда колонна полка тронулась в путь. Но эта печальная музыка звучала сама по себе, а радость победы, огромная, как бездонное майское небо над нами, громкая, как медь сведенных воедино многих оркестров, заполнила меня всего. Помню, в каком упоении, взяв у связных оседланного коня, поскакал я вдоль уже тронувшейся колонны.

Не знаю, как получилось, что я забыл о данном мне командиром полка предупреждении.

Я в упоении мчался по обочине дороги, подстегивая коня, и кричал:

— Война окончилась! Война окончилась! Победа!

Проносясь мимо шагающих рядов, я видел, как после моих слов мгновенно менялись лица, за секунду до этого по-походному сосредоточенные — словно теплый ветер пролетал по ним, делая их улыбчивыми, оживленными. А мне в эти минуты, наверное, было радостно вдвойне: ведь многие из идущих в колонне весть о победе впервые услышали от меня. До сих пор я ощущаю сладкое тепло этого чувства — принести людям такую весть.

Проскакав в голову колонны, я отдал лошадь связному и пошел пешком, хотя нашлось бы на чем ехать — в то время у нас имелось в достатке трофейных машин и повозок. Но мне хотелось идти вместе со всеми моими товарищами, моими однополчанами. Может быть, это последний наш походный марш из всех тех, что мы прошагали вместе.

В то утро дорога казалась необыкновенно легка — мы и не заметили, как прошли несколько километров по тихому проселку, петляющему меж хуторами и рощицами. Когда мы вышли на шоссе, по нему, гремя, неслись грузовики с орудиями на прицепах, тарахтели вереницы обозных повозок, облепленных солдатами, вольным шагом, вразнобой, шла по обеим обочинам пехота — видимо, всем войскам был дан приказ форсированным маршем идти на запад. А нас у выхода на шоссе остановили. Вересов сказал мне, что вот-вот должен подъехать кто-то из штадива с приказом о дальнейшей задаче. Был объявлен привал. Я отошел в сторону от дороги, где вдоль нее тянулась небольшая низинка, а за низинкой, совсем близко, шагах в сорока, густой толпой стояли белоногие молодые березки. Меня потянуло к ним — уж очень были похожи эти березки на наши родные, российские. Но я не дошел до них, остановился в еще невысокой, но уже густой молодой траве, ярко-зеленой, упругой, нетоптаной. Остановился не только потому, что не хотел мять ее. Меня остановило мелькнувшее воспоминание. Всплыло в памяти пасмурное весеннее утро на бывшей «линии Маннергейма», всплыло потому, что я увидел у своих ног, в траве, фиалки. Их было не так много, как на той болотистой низине перед разрушенными дотами. Здесь они не покрывали землю сплошным ковром, а прятались между сочными, свежими стеблями травы, синеглазо выглядывая из-за них. Да и поле было совсем не похоже на то остывшее военное поле, и небо над головой было не хмурым, как тогда, — на нем не виднелось ни облачка, и щеки ласкало теплое солнце, солнце первого Дня Победы.

Все было по-другому. Но что-то общее было между тем и этим весенними днями, между которыми легло четыре года, и каких года!

Я нагнулся, сорвал две фиалки, поднес их к глазам. Такие же самые… Эти австрийские фиалки были, как близнецы, похожи на своих далеких северных сестер и на те, что стоят сейчас на моем окне.

Бережно держа прохладные хрупкие стебельки в руке, я думал о том, что идут минуты, счастливейшие не только для меня и для всех, кто со мной, не только для наших друзей и союзников, далеких и близких, но — я в это верил тогда и верю теперь — счастливейшие часы для тех, кто, наверное, считал тогда день нашей Победы днем своего национального несчастья. Даже для них. Ведь им пришлось хлебнуть кровавого лиха предостаточно: у Германии под конец войны не осталось безопасного тыла, в любую ночь многотонная тротиловая смерть могла упасть с гудящего бомбовозами неба на любой немецкий город, на любой дом, на любую семью — и падала. Нет, думалось мне, — и немцы позже, пусть значительно позже, но поймут, что не трауром нужно отмечать им этот день. Теперь-то война против нас невозможна, — весьма уверенно рассуждал я тогда. Кто против нас пойдет? Англичане, американцы, французы — наши союзники. Германия разбита, подняться ей вновь для войны не дадут.

Так рассуждал я в тот майский день, благодушно держа в руках сорванные фиалки. Но вдруг вспомнилось тогда: «А не забыл — в сорок первом, тоже весной, на бывшей «линии Маннергейма» — считал, что войны больше не будет. И ошибся!» Холодком прошло по сердцу; «А вдруг ошибаюсь и на этот раз? Неужели все тяжкое, что позади, может когда-нибудь повториться?»

Нет, в тот сияющий майский день сорок пятого года в это не хотелось верить. И тревожную мысль, промелькнувшую в минуты, когда стоял в траве, вертя в пальцах сорванные фиалки, мысль эту постарался я прогнать — она была как тень одинокого облачка, пробежавшая по освещенному солнцем лугу, — быстролетная, небольшая тень.

А вот поди ж ты, оставила след на столько лет…

Сейчас передо мною снова стоят фиалки, те, что принесены Риной. Весь стакан наполнен серебряными искрами молодого весеннего солнца. Такие же фиалки росли на бывшей «линии Маннергейма» далекой весной сорок первого года, такие же сорвал я возле австрийской березовой рощи светлым майским утром сорок пятого.

Фиалки для меня — цветы мира и счастья. Это наши с Риной, ее любимые цветы, которые я дарил ей, когда она еще не была моей женою. Они — вехи в нашей жизни, ее сигнальные синие огоньки. Помню, как рассмеялась Рина, счастливо и чуть иронически, когда я ввалился в комнату с патронным ящиком, из которого густо торчали фиалки, слегка прикрывшие лепестки от пасмури. Как они распустились потом, отогревшись в нашей комнате… Как мы были счастливы той весной, первой нашей весной, — весной сорок первого года. Если бы мы могли предугадать, что принесет нам и всем людям этот год!