Юрий Стрехнин - Избранное в двух томах. Том I

— Хорошо бы тебе при них остаться. Но навряд ли… Война — она все больше народу требует… А насчет Рины — не сомневайся. Без тебя родила, сумеет и дальше жить, как другие живут. Поблизости и сестра, и я в случае чего. А ты все-таки в армию ладься. Ведь рано или поздно возьмут. Так лучше постарайся сам.

Иван Севастьянович словно угадал мои мысли…

Я помнил слова, сказанные мне седой женщиной, раненной во рву. Надо идти, хотя теперь еще тяжелее расставаться с женой, которая стала вдвое роднее, с сыном, которого я еще не успел даже как следует рассмотреть — нянечка в роддоме только издали, из дверей и то украдкой от начальства, показала мне его — крохотный белый сверточек, личико с кулачок, закрытые глаза — он спал, так и не познакомился с отцом. «А может быть, и не успеем познакомиться?» — мелькнула мысль.

После разговора с Иваном Севастьяновичем я твердо решил отправиться в военкомат. Вот только бы побыстрее привезти Рину из больницы…

А еще мы договорились с ним, как назовем нашего парнишку. Рина хотела назвать сына Иваном — в честь отца. Я не возражал, Иван — хорошо и просто. Но когда я сказал о предложении Рины Ивану Севастьяновичу — он неожиданно воспротивился:

— В мою честь? Нет, лучше — Владимиром. Как Ильича.

Что ж, хорошее имя. После встречи с Иваном Севастьяновичем, снова побывав в больнице, я послал Рине записочку. Она неожиданно легко согласилась. Так наш первенец стал Володькой. Сейчас он был бы совсем взрослым человеком. Наверное, был бы высоким, стройным парнем. Был бы…

Я привез Рину домой вместе с сыном и собрался идти в военкомат, надо было решать, не откладывая: если меня не возьмут в армию, я должен завтра вернуться на оборонительные работы.

О том, что иду в военкомат, Рине не сказал: возьмут — тогда сообщу, что призван.

По пути мой взгляд задержался на вывеске платной стоматологической поликлиники: «Не зайти ли?» У меня давно побаливал зуб, и в последнее время все ощутимее. Я собирался его запломбировать или выдернуть, да все было недосуг. Остановившись у входа в поликлинику, я всерьез задумался: а доведись разболеться зубу, если я окажусь на фронте… «Нет, сначала вырву, а потом в военкомат!» Я решительно вошел в поликлинику.

Когда я сказал старушке регистраторше, чего хочу, она, прежде чем выдать талончик, предупредила:

— Учтите, всех врачей мобилизовали, зубы рвут студенты-практиканты. Будете рвать?

Раздумывать было некогда. Я сказал храбро:

— Буду!

В зубоврачебном кабинете меня встретили две девушки в белых халатах. На пациента они смотрели с явной робостью. Наверное, не более храбро смотрел на них и я. Они усадили меня в кресло, повязали салфеткой. Но действовать медлили, — отойдя за мою спину, к дверям, о чем-то шептались.

Я вслушался:

— Давай ты рви.

— Нет, ты.

— Я боюсь…

— А я не боюсь?..

Наконец переговоры закончились, одна из девиц, набравшись храбрости, подошла ко мне:

— Вам с обезболиванием или без?

— С обезболиванием! — не замедлил я ответить.

— Раскройте рот шире!

В челюсть мне вонзилась игла шприца.

— Посидите, пока наркоз начнет действовать, — скомандовала храбрая стоматологичка. Она забыла сказать, что можно закрыть рот, но это я догадался сделать сам.

Шла минута, другая, третья…

За моей спиной снова зашептались:

— А вдруг еще не подействовало?..

В конце концов девушки пришли к единодушному решению. Звякнули инструменты, и я услышал команду:

— Раскройте рот! Закройте глаза!

Очевидно, еще не закаленная врачевательница опасалась встретить взгляд своей жертвы. Я послушно зажмурился.

И вдруг завыли сирены, металлический голос репродуктора возвестил:

— Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Я продолжал сидеть с закрытыми глазами и раскрытым ртом: пускай уж рвут скорее, пока наркоз не прошел.

Но вокруг стояла тишина, я открыл глаза. Моих врачевательниц и следа не было.

Я просидел в кресле до тех пор, пока не прозвучал сигнал отбоя. Вскоре после этого появились и обе практикантки, наверное из бомбоубежища.

За моей спиной началось второе совещание на тему: кончилось ли уже действие наркоза или нет?

Наконец было принято решение: кончилось, О чем мне и объявили:

— Придется снова делать укол.

Я безропотно согласился: без обезболивания я не хотел.

Мне сделали вторичный укол. Но в тот момент, когда щипцы уже протянулись к моему жертвенно раскрытому рту, вновь взвыла сирена, и снова я остался в кабинете один.

Когда девушки вернулись из убежища и предложили, поскольку действие и этого укола кончилось, сделать мне новый — это был третий! — я отказался, решительно потребовал:

— Рвите поскорее, пока новая тревога не началась!

До сих пор помню, каким страхом были полны глаза практикантки, когда она нацелилась щипцами на мой бедный зуб. Наверное, до этого ей никогда в жизни не приходилось рвать зубы. Может быть, именно мой зуб стал первой вехой, отметившей начало ее самостоятельной врачебной деятельности.

К моему удивлению, зуб был вырван быстро и без особых печальных последствий. Через несколько минут я был уже в военкомате. А еще через полчаса шел обратно. В военкомате, полистав мой военный билет, спросили, не знаком ли я с двигателями внутреннего сгорания? Узнав, что незнаком, вернули мне билет и сказали то, что мне говорили и прежде: «Когда надо — вызовем».

Судьба распорядилась мной иначе.

На другой день, когда я уже приготовился отправиться на окопы и приехал на сборный пункт возле Витебского вокзала, туда явился человек из штаба ПВО и отобрал нескольких, в том числе и меня, на службу в противовоздушную оборону.

В тот же день я получил новое назначение — в одну из команд ПВО. Команда эта находилась на Марсовом поле, в огромном, протянувшемся по всему краю площади здании, набитом множеством различных учреждений. Мне выдали сапоги, такой же, как у Ивана Севастьяновича, серый комбинезон, противогаз, каску и отвели место в комнате, тесно уставленной койками: команда находилась на казарменном положении. Но иногда я мог отпроситься и побывать дома, чтобы повидать Володьку и Рину, и был уже этим счастлив: тысячи, миллионы отцов и мужей расстались с близкими.

Никогда я не мог отлучиться только с вечера: в любой момент мы могли быть вызваны по тревоге — тушить пожар или разбирать завалы. Это приходилось делать далеко не каждую ночь. Но это могло произойти в любой час любой ночи. Мы спали одетыми, сняв лишь обувь. Теперь каждая ночная тревога волновала меня вдвойне. Ведь Рина и маленький оставались без меня, и если бы с ними что-либо произошло, я не смог бы им помочь, даже узнал бы не сразу. В минуты тревог я пытался представить себе: что происходит сейчас над нашим домом? А что, если снова на него упала «зажигалка»? Или, того хуже, фугаска?