Александр Гончаров - Наш корреспондент

— Сегодня, — сказала Наташа, — я пошла к часовщику, а его немцы арестовали. Хорошо, я в это время за водой вышла, а то и меня бы схватили.

Леонид Николаевич поднял на нее огорченный взгляд.

— Это очень большая потеря, Наташа, — тихо сказал он, — и такая нелепая, случайная причина провала, которую невозможно было предусмотреть… Тимофей Константинович снабжал партизан часовыми механизмами для мин замедленного действия. Он скупал для этого старые часы. Одну из мин немцы обнаружили. Гестапо пригласило эксперта — специалиста-минера из штаба. Минер узнал механизм своих старых карманных часов, которые он неделю назад продал Тимофею Константиновичу. Правда, это единственная улика, и он может сказать, что починил часы и продал их случайному покупателю. В другое время, может, ему и Александре Петровне и удалось бы вырваться, хоть гестапо и неохотно выпускает, но сейчас немцы остервенели и лютуют, — должно быть, гибель почуяли… Душегубка по три рейса в день делает…

— Неужели нельзя ничем помочь?

Леонид Николаевич тяжело вздохнул.

— Пытаться будем, но надежды мало.

…На другой день Наташа, сама не зная зачем, пошла на улицу Орджоникидзе, где в четырехэтажном здании помещалось гестапо. В столовой был послеобеденный перерыв.

Неподалеку от гестапо она увидела женщин, которых привела сюда надежда увидеть своих близких или хотя бы узнать что-либо о их судьбе. Часовые прогоняли женщин от ворот и входа в здание, но они не уходили далеко, прятались за углами, за выступами соседних домов, терпеливо ожидали, коченея на январском, холодном ветру. Одна из них — седая, с лихорадочно блестевшими глазами на исхудалом лице — остановила Наташу.

— Слышите, кричат? — спросила она разведчицу.

Наташе и самой казалось, что со двора гестапо доносятся крики.

— Убивают людей, — бормотала, как в бреду, седая женщина. — Убивают, травят…

Крики смолкли. Визжа ржавыми петлями, раскрылись ворота. На улицу без сигнала, будто крадучись, выехала странная машина с тупо срезанным радиатором и длинным закрытым кузовом серого цвета. Она была похожа не то на вагон, не то на автобус и имела окна.

Разворачиваясь, машина медленно проехала совсем близко от Наташи. Шофер деловито крутил баранку и что-то оживленно рассказывал сидевшему рядом офицеру. Его свинцовые глаза равнодушно скользнули по Наташе. Длинный кузов машины тянулся мимо нее. Она могла бы заглянуть внутрь, но окна оказались фальшивыми, глухими. Ослабленные толстыми стенками, изнутри послышались затихающие крики, царапанье… Наташа почувствовала, что у нее зашевелились под платком волосы: за серой стенкой этой чудовищной машины в страшных мучениях умирали люди. Может быть, среди них был и Тимофей Константинович? Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

— Душегубы! — низким, гневным голосом говорила старуха. — Никого не щадят — ни старых, ни малых. Палачи… Изверги… Да неужели и не отомстится им за все?

— За все ответят, бабушка! — не выдержав, горячо прошептала Наташа. — За каждую каплю крови, за каждую слезинку…

— Я не бабушка, — с горечью сказала седая женщина, — мне только тридцать пять лет…

Следом за «душегубкой» из гестапо выехал грузовик с десятком полицейских, которые, подняв воротники кителей, поворачивались спиной к ветру. Лопаты, прислоненные к задней стенке кузова, бренчали и подпрыгивали, когда грузовик встряхивало на булыжнике. Ворота закрылись. Часовой, увидев женщин, угрожающе повел на них автоматом, закричал, чтобы проходили. Стиснув зубы, сдерживая закипающие слезы, Наташа пошла прочь от этого места.

12 февраля наши войска вошли в Краснодар. А через два дня работники редакции узнали об освобождении Ростова. Ростовчане сели писать письма. Серегин, у которого родственников в Ростове не было, а друзья находились на фронте, послал два письма соседям по квартире. Вскоре после этого редакция окончательно покинула горы и перебазировалась в равнинную станицу. Только теперь журналисты по-настоящему почувствовали, что ими пережит трудный и сложный период обороны в тяжелых горно-лесистых условиях.

У Серегина, как и у многих сотрудников редакции, худая шея болталась в просторном воротнике гимнастерки, щеки впали, но зато он мог без устали шагать хоть весь день и способен был спать в любом положении. Незаметно для самого себя он изменился и возмужал, как будто в горах было прожито не несколько месяцев, а несколько лет. Уже не искал он сенсаций и выдающихся фактов, научившись находить материалы для своих корреспонденций и очерков в будничном труде советских бойцов. К тому же с начала наступления выдающиеся факты перестали быть редкостью.

После выхода на равнину в редакционном коллективе произошли некоторые изменения. Отозвали во фронтовую газету Незамаева. Ушла в редакцию воздушной армии вольнонаемная Бэла Волик. Прощаясь с Серегиным, она сказала, печально улыбаясь:

— До свиданья, Миша. От души желаю вам встретить вашу неуловимую знакомую.

— Спасибо, — растерянно ответил Серегин, для которого уход Бэлы был полнейшей неожиданностью. Он так ничего и не понял, несмотря на прозрачные намеки Марьи Евсеевны, ворчавшей что-то о слепых и не желающих ничего видеть людях.

А Галина исчезла, и никаких известий о ее судьбе Серегин не имел. Напрасно он ждал, что девушка зайдет в редакцию. Однажды он встретил на фронтовой дороге подполковника Захарова. Увидев Серегина, подполковник остановил машину и спросил корреспондента, где он был и как обстоят дела. Серегин рассказал, в то же время соображая, как бы подмести разговор к Галине. Его смущало присутствие в машине еще одного, незнакомого подполковника.

— Что ж, товарищ подполковник, — сказал корреспондент Захарову, закончив свое краткое сообщение, — только через два месяца после войны? Раньше никак нельзя?

— Что такое? Не пойму, — удивился Захаров.

— А помните, вы обещали мне разрешить написать о разведчиках?

— А-а, — засмеялся Захаров, — помню, помню! Нет, раньше нельзя. Только через два месяца после войны.

Смеясь, он кивнул Серегину, толкнул локтем шофера, и машина умчалась, прежде чем корреспондент, довольный тем, что нашел удачный подход, успел задать нужный вопрос.

Как-то Тараненко спросил Серегина:

— Слушай, старик, ты за время обороны в каких боях участвовал?

— Я непосредственного участия в боях не принимал, — ответил Серегин. — А что такое?

— Ну как же, — возразил Тараненко, — ты ведь сам рассказывал, как вы с Незамаевым были на высоте триста седьмой.

— Были, да что это за участие! Взяли материал и ушли. Да зачем тебе это нужно?

— А затем, что редактор приказал мне заполнить на тебя наградной лист. Будут награждать за оборону, — может быть, и нас, грешных, не обойдут.