Эдуард Арбенов - Берлинское кольцо

— В понедельник, пятнадцатого октября, вы тоже прощались? — спросил первый.

Она бросила окурок, предварительно притушив его пальцем. Бросила и оттолкнулась от сосны, словно она холодила ей спину.

— Да.

— И четвертого октября?

— Да.

Она догадалась — за ней следят давно, возможно, с первого дня. Все зафиксировано, уточнено, приведено в систему. Она стояла перед ними, или вернее в центре круга, который создался в ее представлении, хотя контрразведчики и группировались в стороне, на той тропинке, что вела к «фольксвагену», не пытаясь оцепить задержанную. Стояла, утопив руки в карманы, смотрела прищуренными серыми глазами в их лица и отвечала на все, что ее спрашивали, одним словом:

— Да.

— Эту отметину на сосне вы сделали? Не сейчас, много лет назад?

— Да.

— Вы фотографировали ее двадцать второго сентября?

— Да.

— Да! Да! Да!

Это она говорила уже в кабинете, куда привезли ее контрразведчики.

Перед ней не было уже этих простых, бесцветных парней, играющих роль детективов. Не было юноши с руками художника и музыканта. Последний раз она встретилась с ним взглядом, когда распахнулась дверца машины — он распахнул ее — и фрау Найгоф предложили выйти. Юноша посмотрел на нее внимательно и удивленно, почему-то удивленно. Она запомнила этот взгляд и самого юношу, хотя ей вовсе не следовало его запоминать. Незачем! Подобные люди не играли никакой роли в ее жизни, контрастной и витиеватой, заполненной тысячами встреч и расставаний, долгой и короткой: долгой потому, что слишком много пришлось пережить, и короткой оттого, что радостей в ней было мало. Очень мало…

В кабинете вместо трех молодых детективов она увидела одного пожилого контрразведчика, настолько пожилого, что глаза его выцвели и устало жили в окружении синих воспаленных век и нездоровых подушек, и голова была покрыта упрямой и давней сединой. И китель сидел на нем мешковато, и костистые худые руки вылезали из-под обшлагов немощно, как у людей, переутомивших себя.

Контрразведчик сидел за столом, заваленным папками, одна из которых была распахнута и виднелся избитый сеткой машинописных букв лист. Папку он зачем-то закрыл и сделал это осторожно, даже бережно. Завязал шнурок, тоже старательно (канцелярист из выдвиженцев, отметила про себя Найгоф). И только покончив со всем этим, поднял глаза и произнес:

— Здравствуйте, Рут!

Произнес тепло, по-семейному, с застенчивой улыбкой, как деревенский парень, встретивший в городе свою односельчанку.

Она не поняла ни тона, ни самих слов. Посмотрела на полковника — перед ней был полковник — изумленно и испуганно. Все спутал в ней этот седой контрразведчик. Буквально все. Она готовилась к отпору, к решительной борьбе с грубостью и элементарностью, которые, безусловно, будут применены к ней. И теперь весь заряд оказался ненужным, пружина, стянутая до предела, распустилась сама по себе из-за этого дурацкого тона и дружелюбного «Здравствуйте, Рут!»

— Я вас помню, — продолжал, улыбаясь, полковник. — Вы жили на Шонгаузераллей рядом с нами. Против магазина готового платья… Там и сейчас магазин…

Нужно ли отвечать на это излияние симпатий. Ничего приятного они не сулят. Прошлое вычеркнуто давно. Самой Рут, самой жизнью.

— Когда вы проходили мимо, матушка моя часто говорила: «Посмотри, Генрих, какая девушка. Я бы хотела иметь такую невестку». Это после вашего приезда из Лиссабона…

Нехорошая улыбка у полковника. Правда, обычно ее называют доброй, но для фрау Найгоф она опасна. Если контрразведчик ограничится воспоминанием коротких дней юности, которые Рут провела на этой старомодной Шонгаузераллей и бегала в стоптанных туфлях на уроки французского языка — она подрабатывала уроками, — тогда полбеды. Но ведь он может пойти дальше…

Так и есть. Он идет дальше…

— Вы, конечно, не помните меня? — с налетом огорчения и даже сожаления спросил полковник. Спросил и пригладил волосы, ежом топырившиеся на большой угловатой голове.

— Простите, — извинилась Найгоф.

— Да, да… Столько лет прошло. Это ведь было перед войной. Ваша семья нуждалась, впрочем, кто в наших домах не нуждался. Я в то время уже работал, вы тоже, кажется. С книжками бегали. По вечерам, в дождь и снег… Я вас как-то проводил от метро до подъезда, плащ свой отдал… Не помните. Дождь шел страшный, а вы в одном платьице… Да, забыли… Рут Хенкель!

Она смутилась, но не оттого, что вспомнила тот вечер, тот проливной дождь и чужой плащ на своих продрогших плечах. Это минуло, а может, этого и не было вовсе. Сколько дождей лилось в Берлине, в Париже, Марселе, Лиссабоне, Праге… И один дождь, всего один дождь на Шонгаузераллей! Не было его. Не было продрогших плеч и стоптанных туфель. Вообще не было Рут Хенкель — дочери обыкновенного переводчика из немецкого посольства в Лиссабоне…

— Моя фамилия Найгоф, — произнесла она робко, словно просила о снисхождении. — Фон Найгоф…

— Да, я знаю, — отмахнулся полковник и сделался вдруг хмурым. — Вы тогда уже не хотели быть Хенкель. Вы стали женой эмигранта из Туркестана и шутливо назвали себя шахиней… А потом — баронессой… Ну, это все прошлое… Случайно вспомнилось… Извините за слабость!

— Я не думала вас обидеть.

— Обидеть?! — Полковник поднял брови. Они тоже были с сединой и тоже торчали ежиком. — Почему, обидеть? Этим не обижают. Этим объясняют… Настоящее, например.

Несколько минут он возвращался из прошлого, и возвращение потребовало каких-то усилий и, возможно, даже было сопряжено с болью. Она легкой тенью проследовала по лицу и не сразу покинула синеватые веки и седые брови. Пришлось поторопить ее — он провел ладонью по широкому лбу, стер все. И сразу оказался в настоящем.

— Так что вы делали на втором километре Берлинской автомагистрали, фрау Найгоф?

Ей хотелось избежать этого вопроса, она надеялась, что избежит. Ведь его уже задавали там, в лесу, несколько раз. И все же вопрос прозвучал. Придется отвечать.

— Вам, наверное, уже передали — прощалась…

Он, кажется, не услышал ее ответа, или не слушал вообще. Блеклыми и теперь казавшимися совсем недобрыми глазами смотрел на задержанную. Решал. Ему надо было отделить баронессу Найгоф от юной Рут Хенкель. А это была трудная работа. Баронесса не отделялась. Не существовало самостоятельно дочери старого больного переводчика Хенкеля. Была баронесса и была «шахиня». И еще кто-то. Кто именно, предстояло узнать…

— Прощались или встречались? — уточнил полковник и этим дал понять, что все же слушает задержанную. Достаточно внимательно слушает.

Найгоф пожала плечами.

— Встретиться нельзя было…

Проступала конкретность, которую ждал полковник и ради которой все эти месяцы вели наблюдение сотрудники управления. Прошлое фрау Найгоф было довольно хорошо известно контрразведчикам, и оно наталкивало на сопоставления с настоящим, пока что туманным и не выкристаллизировавшимся. Не проглядывали грани, не обнаруживались связи. Рут Хенкель, как жена президента Туркестанского национального комитета в Берлине, во время войны близко соприкасалась с эмигрантскими кругами, работавшими по заданию Главного управления СС. Они, яснее говоря, служили СС и его разветвлениям, в частности, гестапо и СД. Муж «шахини» был самым обыкновенным агентом «Гехейм статс полицай». Это известно по документам. А «шахиня»? Какую роль играла она в этой системе взаимного шпионажа и предательства? Во Франкфурте-на-Майне и в Дюссельдорфе, в Мюнхене и Бонне, где сейчас цветут посаженные еще Гиммлером националистические организации, следов Хенкель-Найгоф нет. Она, видимо, отошла от туркестанских эмигрантов в конце войны, когда обстоятельства, а может, и приказ свыше вынудили ее развестись с президентом ТНК. Где же ее следы?