Сергей Голицын - Записки беспогонника

Продвигалась 2-я рота медленно, от моста к мосту. Пылаев продолжал посылать своего холуя Зимодру с двумя-тремя бойцами за разными «трофеями», но с предупреждением — брать только из пустых домов, а если встретятся немцы, относиться к ним повежливее и конфисковать у них лишь имущество, которое можно было назвать «военным», то есть лошадей и повозки.

Я спохватился, а у меня-то никаких трофеев нет, и еще я мечтаю о паре белых лошадей и коляске.

Однажды наша рота строила совсем маленький мостик, и я отпросился у Пылаева поехать в сторону километров за 15. Взял Литвиненко, Самородова, Кузьмина, еще кого-то, и мы поехали.

Тут деревень не было, а все хутора. Мы заезжали в хутора польские, спрашивали — где немецкие, и ехали дальше. К этому времени все пустые немецкие жилища были уже изрядно пообчищены, в шкафах и комодах оставалось лишь разное тряпье. Наверное, тут до нас действовали не столько наши военные, сколько местные поляки. В одном пустом доме я увидел ножную швейную машину и решил ее взять в подарок жене. И еще я увидел половник. У меня с женой в довоенном хозяйстве половника не было, а разливать суп столовой ложкой оказалось очень хлопотно. Дуршлаги, то есть те же половники, но с дырочками, до войны продавались всюду, а вот половник без дырочек мы нигде не могли купить. Взял я его и сунул в свой вещмешок.

Забегая вперед, скажу, что швейная машина мне впоследствии причинила немало огорчений, я ее поместил на подводе под брезентом, но брезент протекал и весь механизм так проржавел, что пришлось машину выбросить. А половник я привез в Москву и с торжеством подарил жене. Это был мой единственный военный трофей. А вот ножик, сколько я ни искал, так и не мог найти, ни в Белоруссии, ни в Польше, ни в Германии.

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Расспрашивая поляков о том, не стоят ли где в немецких хуторах лошади, особенно белые, мы заехали довольно далеко. Одну белую лошадь видели, да такую старую, что пришлось от нее отказаться. Тогда я решил отказаться от своей мечты о белых лошадях и сказал, что хочу коней любой масти и хочу коляску. В конце концов, в своей же роте я всегда сумею обменять лошадей на более подходящих по масти и по резвости.

Поляки нам указали один хутор, где, по их словам, немец хозяин не успел убежать и прячет двух лошадей. Поехали. Я пошел прямо в дом, мои спутники стали заходить в надворные постройки. Старик-хозяин выскочил, прошел мимо меня.

В большой комнате я застал женщину с двумя детьми. Она смотрела на меня испуганным, измученным взглядом.

— Kein Angst? Kein Angst? — повторил я несколько раз.

Она села, трехлетний мальчик забрался к ней на колени и уставился на меня недетскими, ненавидящими глазками, старшая девочка лет семи по приказу матери подошла ко мне, сделала книксен, я ее погладил по головке.

Женщина предложила мне кофе, я отказался и, с трудом подбирая немецкие слова, заметил, что раньше, наверное, нашим военнопленным она вряд ли давала хотя бы картофельные очистки. Она что-то ответила — я не понял. Потом она сказала, что старик — это ее свекор, а муж на фронте во Франции.

Вообще, где бы я ни разговаривал впоследствии с немками — везде их мужья, отцы, братья и сыновья сражались только на Западных фронтах. Они лгали из страха перед нами.

Вошли старик-немец, Литвиненко и Самородов.

— Сергей Михайлович, старик плачет, не хочет коней отдавать, а кони, как птицы, и коляска есть мировая, — сказал Литвиненко.

Я встал, погладил по головкам детей и пошел вместе со всеми в конюшню. Старик плача говорил, что кони молодые, им только по три года, их никогда не запрягали. Самородов тотчас же полез коням в пасть. Все убедились, что зубы были сточенными.

Я дотронулся до автомата Вани Кузьменко и, погрозив старику пальцем, стал его хлопать по спине.

Кончилось тем, что мы запрягли коней в коляску и поехали. А старику в утешение я оставил записку, что он «содействовал успеху Советских войск».

По дороге мы еще прихватили у немцев пару коней и подводу, в пустом доме разыскали овец, несколько кур и сало и с торжеством въехали в расположение роты. С того дня я стал ездить в коляске. Кучером назначил нашего дневального (денщика), старика Куковицкого.

Надо сказать, что тогда и в других воинских частях широко практиковалась конфискация лошадей у немцев. Иногда этим злоупотребляли, забирали коня, а за несколько километров меняли его у поляков на литр бимберу — такова была неофициальная такса.

А вот как однажды при моем непосредственном, но невольном участии мы забрали коня у поляка.

Во время одной из экспедиций за конями разговорились мы с поляком-хозяином хутора. Он сам предложил нам сменять своего коня на одного из тех, которые были запряжены в мою коляску. Он вывел не коня, а прямо Сивку-бурку игреневой масти с сединой по бокам, звездочкой на лбу. Я поглядел на нее и пришел в восторг.

— Сергей Михайлович, тебе нравится? Только нам не мешай, — сказал Самородов, он повернулся к поляку и предложил ему испытать резвость его коня.

И тут же Самородов вскочил на польского коня и поскакал, а Литвиненко вскочил в коляску, взял у Куковицкого вожжи и тоже помчал во весь опор.

— Да ты что? Ведь мы освободители! — кричал я, дергая Литвиненко за рукав.

— Потом, потом, — отмахивался Литвиненко и хватил кнутом по лошадям.

Фигура отчаянно размахивавшего руками поляка постепенно уменьшалась.

С того дня игреневая лошадка запрягалась в мотоколяску справа от дышла.

К себе в коляску я позвал Пугачева. Уже давно мне пришлось признать его техническое превосходство, а он простил мои на него прежние нападки. Мы сделались друзьями и во время этих поездок много разговаривали по душам.

К сожалению, не более недели пришлось нам ездить вдвоем в коляске.

Однажды ехали мы впереди роты и остановились возле одного немецкого хутора. Зашли вдвоем в дом, заказали немке сварить нам кофе, а я разложил провизию и стал угощать Пугачева. Всегда угощал я, Алексей Андреевич был такой удивительный бессребреник, что никогда никаких запасов не держал.

Куковицкий распряг лошадей пастись и присоединился к нашей трапезе. Тут мы услышали шум и увидели, что мимо дома промчалось, поднимая пыль, несколько танков Т-34.

Когда же мы после обеда вышли наружу, то вместо коляски увидели сплошное месиво из деревяшек и железок. По гусеничному следу мы поняли, что один из танков свернул с дороги, переехал через кювет и нарочно раздавил наш экипаж. Пришлось нам дожидаться ротного обоза.

С тех пор я никогда в жизни не ездил в коляске.

Остановились как-то ночевать в одном помещичьем имении. К этому времени я научился хорошо понимать по-польски, сам разговаривал неуверенно, однако поляки меня понимали. Разговорился с бывшими батраками помещика — немецкого барона, который успел убежать с семьей.