Сергей Голицын - Записки беспогонника

В эти дни с большой помпой, с несколькими духовыми оркестрами улица Уездовские Аллеи была переименовала в Аллею имени Сталина.

— Вот кому надо поставить памятник до самых облаков! — восклицали наши наиболее ретивые польские друзья и подхалимы, напоминая, что и наше, вновь возведенное посольство красовалось на этой же улице.

Словом, было ясно, что, пока лучшие скульпторы и архитекторы Москвы будут выдавливать из себя проект нового гениального памятника гениальному вождю, делать нам в Варшаве нечего. Пошли слухи, что пора собираться в дорогу.

Так я и не знаю, кому же был в конце концов поставлен памятник на том месте, где под моим командованием выросла целая гора щебня. Знаю только, что 12 лет спустя, к большому удовольствию поляков, улица обрела свое прежнее название.

С Пугачевым мы тогда очень сблизились. У него была такая же маленькая отдельная комнатка, как у меня. То он приходил ко мне, то я к нему. Оба мы тосковали о своих женах, плакали друг другу в жилет, что вот не демобилизуют, и просто разговаривали по душам. Моя жена с детьми получила пропуск. Они вернулись после 4,5 лет отсутствия в Москву на старую квартиру. Пропуск устроила ее сестра Наталья Михайловна Кубатович, которая работала управделами в Главторфе и, использовав свои связи, достала нужные документы.

К Пылаеву приехали его жена Ирина Николаевна с десятилетней дочкой Ирочкой. В то время наконец опомнились — какое зло для армии эти ППЖ. Многие из них поехали «в отпуск» на родину, а в Бресте устроили заставу и обратно в Польшу и в Германию их, в том числе даже генеральш, не пускали. Жену и дочку Пылаева провезли через границу на грузовике, спрятанных под ватниками и брюками-инкубаторами, предназначавшимися нашей части. От переживаний и от тепла Ирина Николаевна чуть на задохнулась и приехала настолько больной, что пришлось вызывать польского врача.

Когда же она выздоровела, Пылаев позвал меня и Пугачева на чашку чая. Жена его была красива, но крупные черты лица казались неприятными. Между прочим, она сказала примерно так:

— Знаю, что муж мой бабник, но не хочу слушать о его похождениях.

Когда она выздоровела, я повел все семейство показывать Варшаву. У меня хранятся фотографии, посвященные той прогулке.

Тут произошел любопытный случай.

Я постоянно разговаривал со сводником Картавцевым. Он был из военнопленных, попавших к нам в роту еще под Кульмом. По специальности — преподаватель истории, он окончил Нежинский педагогический институт, в котором когда-то учился Гоголь, и считал себя интеллигентом и знатоком истории.

Как-то с апломбом он мне сказал, что Борис Годунов был сыном Ивана Грозного.

Я опешил, попытался опровергнуть его, он настаивал, потом заколебался.

— Чему тебя учили? — воскликнул я.

— Как чему? Марксизму-ленинизму, истории партии, диалектическому материализму, историческому материализму, политической экономии, экойомической политике, — с апломбом отрапортовал он.

— А, ну тогда все понятно, — сказал я. — Где же ты мог успеть узнать — сколько сыновей было у Ивана Грозного и как их звали.

Как известно, белые подворотнички полагается подшивать к вороту гимнастерки так, чтобы они торчали на полтора миллиметра. И я добавил:

— Сейчас пишу рапорт капитану, что у тебя подворотничок торчит на два миллиметра. Тебе капитан даст наряд на кухню. Так знай, это не за подворотничок, а за Ивана Грозного.

Но я был милостивым и простил историка.

А через несколько дней он ко мне подошел и радостно объявил:

— Я вспомнил, Борис Годунов был незаконным сыном Ивана Грозного.

— Сейчас пишу рапорт капитану, что у тебя подворотничок торчит на один миллиметр, — в гневе воскликнул я.

В дальнейшем мы с Картавцевым почти не разговаривали.

В декабре пришел наконец приказ — собираться. Едем в Белоруссию, что там будем делать — неизвестно.

Я встретил Павловского. Он на меня накинулся — почему перестал к нему ходить. Я говорил, что очень занят, не мог же я ему ответить, что боюсь. Павловский мне сказал, что есть способ крепко заработать — в костел провести электричество. Тот молодой ксендз даст много злотых. Предложение мне показалось заманчивым, тем более перед самым отъездом, но идти к ксендзу, хотя тот жил от нас в двух шагах во дворе костела, я отказался и уполномочил Павловского вести переговоры, пообещав ему за комиссию 10 %.

Через день я рискнул пойти к Павловскому на дом. И пани Зося и девочки, привыкшие ко мне, очень мне обрадовались, чем-то стали угощать. Павловский назвал огромную сумму — 12 тысяч злотых, по официальному курсу это составляло 6 тысяч рублей. Но Павловский меня успокоил, сказал, что ксендз получает большие пожертвования, и мы «ударили по рукам».

Был в моем взводе боец из военнопленных по фамилии Дорожко, по специальности монтер. Взял он себе помощника; кабель, провода и прочее дал ксендз. Ночью мои молодцы подсоединили кабель в тайном месте к нашей сети, провели его под землей метров на 200, а весь следующий день подвешивали провода внутри храма.

Павловский передал мне всю сумму, я отдал ему 1200 злотых, ребятам дал тысячу, сколько-то мы пропили. Встал вопрос — как реализовать выручку? Перевести деньги семье я не мог, спросят — откуда у меня такая сумма. Что-либо купить? Я не знал, что нужно семье. И тут меня выручил опять-таки Павловский. Он разменял злотые на рубли, но по курсу, существующему на черной бирже, — 5 злотых за рубль. Впоследствии, уже приехав в Белоруссию, я перевел деньги жене.

Это была моя последняя не совсем честная операция за время моей службы в армии.

А в наших домиках к неудовольствию всей роты вдруг электричество стало гореть так тускло, что даже читать было невозможно. Но я помалкивал.

Павловский мне сообщил, что в костеле устраивается торжественное богослужение, а после будет банкет у ксендза на квартире. Приглашают и меня. Мне очень хотелось идти, но я отказался, сославшись, что в этот вечер у меня совещание по важному делу.

Потом Павловский мне рассказывал, какие утонченные яства и вина подавались на банкете, какие торжественные тосты произносились, а я только губы облизывал.

Появился приказ: в ночь с 15-го на 16-е декабря будет подан эшелон. Мне и старшине Минакову было приказано ехать с утра на вокзал с бойцами оборудовать товарные вагоны. Стройматериалов мы привезли достаточно и целый день возводили нары, стойла и прочее, на подводах перевезли все ротное имущество. Вечером я успел забежать к Павловскому на 10 минут. Расцеловался с ним, с пани Зосей и с девочками. Павловский умолял меня дать ему мой московский адрес и никак не мог понять — почему я отказываюсь. Не мог же я ему объяснить, что еще до войны плохое социальное происхождение наши правители стали считать меньшим грехом, чем сношения с иностранцами и наличие заграничных родственников.