Сергей Голицын - Записки беспогонника

Старший лейтенант Липский — ничтожного роста еврейчик — был абсолютным ничтожеством, тупым и самолюбивым; когда же он усматривал выгоды, то становился ласковым и заискивающим. Впоследствии, не без моего участия, вся его рекогносцировка была с треском забракована и ее переделывали другие.

В последнюю очередь я попал к капитану Сергиевскому. Меня сперва испугала его грубость. Характер у него был прескверный, и его многие недолюбливали. Но за внешней грубой оболочкой скрывалось сердце художника. Раньше он был архитектором, и, наверное, талантливым. Он категорически отказывался учить меня тонкостям рекогносцировки, но зато мы много с ним говорили о литературе, об искусстве и на другие, столь же далекие от действительности темы.

Был он ужасный тугодум и рекогносцировал медленно, но усердно, переделывая по нескольку раз. БРО ему досталось самое дальнее, но он не ленился ходить за 6 километров переставлять на 20 метров какую-нибудь огневую точку.

Иногда к нам приезжали капитан Баландин и даже сам Разин, они торопили нас, бранили, хотя всем было ясно, что вообще исчез всякий смысл продолжать рекогносцировать. Ведь 2-го февраля освобожден Сталинград.

Но приказ о необыкновенной срочности и важности рубежа был дан еще до его освобождения, и, очевидно, в суматохе и торжестве победы приказ просто забыли отменить, и потому все дни я бегал до изнеможения и сидел все вечера до одурения.

А между тем бараньи туши и мука, привезенные нами из Саратова, вскоре должны были кончиться. И тут мы узнали, что не спущены на нас какие-то наряды, и мы поэтому вообще не будем получать продукты. Винили во всем начальника отдела снабжения УВПС-100 капитана Власова, забывшего куда-то послать заявку.

Кстати, много спустя, когда составляли список на получение медали «За оборону Сталинграда», фамилия Власова фигурировала на одном из первых мест, хотя дальше Саратова он никуда не ездил. Как нам объяснили, он получил медаль за «энергичное содействие» нашим рекогносцировкам. Рекогносцировщики эти медали тоже получили, а топографы нет.

Итак, положение с жирами и хлебом у нас становилось катастрофическим. Куда бы Разин ни ездил, к кому бы ни обращался, нигде не мог добиться толку. Наконец наступил день, когда рекогносцировщики пришли за продуктами, а Терехов им прямо сказал, что ничего, кроме перловки, дать им не может.

Сам Терехов, Гофунг и я чувствовали себя пока сносно благодаря щедрости Зеге, давшего нам месячный паек, да еще с добавками, и благодаря немецким консервам, которые мы съедали по одной — по две банки в день и о существовании которых мы тщательно от всех скрывали.

Неожиданно выручила нас, во-первых, энергия Разина и, во-вторых, нечто совершенно неожиданное.

Однажды вечером нас разбудил страшный стук в дверь. Фары автомашины ярко освещали комнату. Я открыл дверь.

Вошел Разин и громко крикнул:

— Скорее разгружайте! Разрешено взять 30 килограммов.

Мы подбежали к автомашине. При свете луны я увидел, что вся она до верха бортов была загружена прямо навалом, как дрова, свежей рыбой.

— Скорее, скорее! Я должен доставить другим! — торопил нас Разин.

— Товарищ капитан, прошу не беспокоиться, весы у нас в сенях, мы возьмем ровно 30 килограммов. — Гофунг говорил таким благородным и честным голосом, каким очень хорошо умеют говорить только благородные и безупречно честные евреи.

Я выбирал рыбины побольше и по нескольку штук таскал их в большую кошелку, стоявшую на десятеричных весах.

Таскали только Гофунг и я, а Терехов повел Разина и шофера в хату.

— Голицын, чего вы зеваете? — трагическим шепотом простонал Гофунг.

Я увидел, как он перекинул здоровенную рыбину через забор, сразу понял его маневр и стал носить три рыбины на весы, а три другие мимоходом кидал через забор в сугроб.

Наконец Гофунг воскликнул:

— Товарищ капитан, смотрите на весы — 33 кило 200 грамм, но учтите, я предварительно свешал кошелку.

— Ладно, ладно, — сказал Разин, не глядя прошел мимо кошелки и сел в кабину.

Он уехал, а Гофунг и я при свете фонарика стали поспешно искать в снегу рыбу, но складывали мы ее в иное место, так как официальных 30 килограммов должны были «по-честному» разделить с рекогносцировщиками.

Утром мы с наслаждением уплетали зажаренных на немецких консервах жирных линей, а иных пород рыбы не было.

Терехов рассказал нам, как добыча досталась Разину.

Незадолго до начала войны близ улуса Аршань-Зельмень для орошения степи была выстроена на маленьком ручейке плотина. Образовалось водохранилище. Когда сюда явились немцы, в густых тростниках у Сарпинских озер скрывались партизаны. Тогда немцы взорвали плотину, чтобы спущенной водой затопить тростники.

На месте бывшего водохранилища остались маленькие озерки, битком набитые рыбой. А берега их были пустынны, так как немцы сожгли там все населенные пункты, и до ближайшего жилья считалось не менее 30 километров.

Разин обо всем об этом прознал, нанял двух рыбаков и поселил их в каких-то землянках возле тех озерков. Когда рыбаки пробивали лед, задыхающиеся лини сами лезли в проруби и их оставалось только вычерпывать ведрами.

Терехов послал туда подводу и на следующий день получил еще сто килограммов линей, потом их доставили еще раз на машине, еще раз на подводе, а потом высшее начальство поставило на тех озерках часовых и запретило ловить рыбу. Очевидно, вся оставшаяся рыба задохнулась и погибла.

Мы были буквально завалены линями, меняли их на молоко, на пшено, на постное масло, на муку, на самогон, ели рыбу жареную и вареную и через неделю она нам так осточертела, что даже смотреть на нее было противно.

Рекогносцировщики, которым рыбы доставалось меньше, чем нам троим, сперва брали ее охотно, а потом стали жаловаться, что, питаясь одними линями, они страдают половым бессилием.

Разин тоже менял рыбу на продукты, притом в большем масштабе, чем мы, связавшись с колхозами и с другими местными организациями. К тому моменту, когда подоспели наконец официальные наряды на продукты, мы вышли из положения.

В Уманцеве мы жили сперва втроем, потом Терехов ушел от нас к председателю колхоза. Наша с Гофунгом хозяйка — добродушная рыхлая хохлушка, мать троих детей — давала нам молоко, а мы ей давали линей.

Чистота в доме была абсолютная, полы по субботам мазались глиной. А вот самому мыться приходилось в корыте, позабыв всякий стыд. Вообще во многих областях нашей родины бань не знают и моются дважды в жизни, если не считать крещения и погребения, а именно — мужчины моются перед венцом и перед призывом в армию, а девушки только перед венцом.

И вот, идет гоголевская Оксана с точеным профилем, с длинной косой, с длинными ресницами, черные ее очи сверкают, а воняет от нее козлом за километр.