Георгий Брянцев - Это было в Праге

— Кто же вы?

— Чешка.

— Рингельман… Рингельман… Фамилия не чешская.

— Она мне нравится.

Следователь повертел в пальцах ручку и не нашелся, что сказать.

— Вас задержали около телеграфа с листовками. Где вы живете?

— У меня нет квартиры.

— Как это понять?

— Как слышите.

— Где вы служили?

— Нигде не служила.

— Чем же вы существовали?

— Воздухом.

— О! — гестаповец рассмеялся. Он вышел из-за стола, закурил, прошелся по комнате из угла в угол. — Каким образом к вам попали листовки?

— Это мое личное дело.

— Так… Вы, чехи, странный народ. Почему вы нас боитесь?

— По-моему, не мы вас, а вы нас боитесь, — твердо ответила Мария.

Гестаповец наклонился так близко над ее лицом, что она почувствовала запах его рта.

— А знаете, что могут с вами сделать за такие слова? — он повертел пальцем у ее виска, — И это не самое худшее.

— Я знаю, что бывает и похуже.

Следователь начал покусывать ногти. Он допустил просчет: у этой девчонки не такой уж мягкий характер, как он предположил, да и глаза обманчивые. Избить ее? Но как бы преждевременно не отдала богу душу.

— Вы коммунистка?

— Да.

— Ага… отлично! Но вы же должны понимать, что мы заставим вас говорить.

— Сомневаюсь.

— А мы возьмем щипчики и начнем откусывать ваши тоненькие пальчики по маленькому кусочку, постепенно. Это, знаете, ужасно неприятно.

Мария пожала плечами и промолчала. Ей стало страшно. Неужели они заставят ее выдать Божену, Ярослава, Антонина, Морганека? Неужели они смогут заставить человека говорить против воли? Хватит ли у нее сил, если гестаповцы начнут мучить ее, выкручивать пальцы, срывать ногти? И снова она вспомнила коммуниста Прокопа, о котором рассказывал Карел. Прокопу перебили все ребра, выбили зубы, повредили почки, изуродовали одно ухо. Он стал заикаться. А если и с ней расправятся так же? Разве у этих зверей есть сердце? Холодок прошел по телу Марии.

— Может быть, вы передумали? — спросил гестаповец.

— Нет.

— Дура! — крикнул следователь грубо и перешел на ты. — Я тебя заставлю говорить…

Вторично ее допрашивал штурмбаннфюрер СС, в котором Мария не узнала того неприятного человека, что сидел рядом с ней, Неричем и Боженой в локале «Амбаси» в тридцать девятом году. Это был Обермейер.

Но он узнал ее. У него была натренированная зрительная память. Он сразу убедился, что перед ним подруга Божены Лукаш, бесследно исчезнувшей вместе с отцом. Но, узнав ее в лицо, он не мог вспомнить ни имени, ни фамилии ее.

На все свои вопросы Обермейер получил те же ответы, что и следователь. Он сузил свои прозрачные глаза и спросил:

— А может быть, вы станете разговорчивей, если я приведу сюда вашу подругу Божену Лукаш?

Что-то оторвалось внутри Марии.

— У меня подруг нет. Приведите кого угодно.

— Ах, вот как! Ну что ж… Видимо, с вами трудно договориться. Вы не понимаете человеческого языка.

Мария закрыла глаза. Начинается. Кто же даст ей мужество, силы?

То, что предпринял гестаповец, на первый взгляд не показалось таким уж страшным. Он взял линейку, обыкновенную канцелярскую деревянную линейку, и, встав позади Марии, начал плашмя наносить удары по ее голове, по темени. Это было даже не больно, а скорее неприятно.

Но он не просто ударял, а в определенном ритме. И это нетрудно было установить. Мария чуть не улыбнулась: темп вальса. Правда, слишком быстрый. Под счет «раз» линейка опускается на голову. Раз… два-три… Раз… два-три. Ну конечно, вальс. Гестаповец подтвердил ее догадку. Ударяя, он высвистывал: «Брось тоску, брось печаль и смотри смело вдаль».

Господи, какое у него дьявольское терпение! Прошло минут пять, не меньше, а он все хлопает и насвистывает. Теперь что-то из Штрауса…

Странно. Не больно, а очень неприятно. В ушах появился непривычный шум. И он напоминал звон колокольчиков на часах у святой Людмилы.

А гестаповец все бил и бил. Откуда у него только бралось терпение? Как не уставала рука? Ведь он бил все время одной правой рукой.

Потом Марии стало казаться, что над нею гремит духовой оркестр. Из общего грома можно даже выделить отдельные инструменты: басы, альты, барабан. Звон исчез. Теперь кажется, что по голове с размаху ударяют молотом.

Наконец глаза застлал туман, и в нем заплясали красные и синие огоньки. Стол, стена надвинулись на Марию, и она упала…

А когда очнулась, гестаповец не пожалел двух сигар и выжег у нее на груди: «Ирма Рингельман — коммунистка».

Потом голова Марии стала гореть, как в огне. В течение нескольких часов гестаповец вырывал пучками ее волосы.

В ту ночь Мария не могла заснуть. В одинокой камере — абсолютная темнота. Сюда не проходил ни один звук.

К тишине Мария привыкла с малых лет — особенно с тех пор, как стала жить одна. Бывало, она забиралась в свою каморку, мечтала в одиночестве или читала. А летом, в хорошую погоду, выходила во двор, в сад и сидела там тоже в одиночестве. Хорошо было у пани Липецкой, где она квартировала, в ее большом, чудесном саду. Мария уходила в самый дальний уголок и садилась возле решетчатой изгороди, отделявшей парк Липецкой от садика старика венгра, музыканта. Старик играл на скрипке почти каждый вечер. Как он играл! Его музыка доходила до самого сердца. Уткнувшись в душистую траву лицом, Мария оплакивала свою горькую судьбу, безрадостное детство, юность. Подчас скрипка пела радостно, и Мария радовалась вместе с нею. Ведь она еще молода, у нее вся жизнь впереди. Может быть, она еще будет счастлива. А иногда скрипка звала ее в неведомые края и словно напоминала о том, что мир широк и необъятен.

А теперь? Теперь он стал страшен и ограничен стенами тесной камеры. Впереди смерть.

Ляжет ли она когда-нибудь на траву и будет ли смотреть в черное глубокое небо, усыпанное звездами? И перестанет ли болеть избитое, истерзанное тело?

Зачем думать об этом? Зачем себя мучить?.. Она никого не выдала, не назвала ни одной фамилии.

Терпеть осталось недолго. Силы иссякли. Она умрет за то, за что умерли и умирают тысячи отважных людей. На их крови встанет новый мир — справедливости и свободы, мир, за который борются Ярослав, Антонин, Морганек, Божена, Блажек… Он будет радостным и ярким, как солнце. И люди, вспоминая тех, кто боролся за их счастье, вспомнят и имя Марии…

Утром ее нашли мертвой. Она повесилась на спинке койки, сдавив шею скрученным платком. На стене Мария оставила надпись: «Я умерла коммунисткой. Отомстите за меня, друзья. Мария».

Парашютисты и лондонцы обменивались скучными телеграммами. Капитан, лишенный благодаря отсутствию Мрачека связи, вел себя тихо. Но вчерашняя его радиограмма в Лондон, перехваченная Обермейером, заставила насторожиться. Капитан испрашивал позволения на выезд в Прагу и на установление связи с каким-то своим дальним родственником, поручиком правительственных войск. Из этого можно было заключить, что капитан уже делал вылазку в столицу, нашел этого родственника и предполагал использовать его дом как убежище.