Георгий Брянцев - Это было в Праге

Гавличек попытался охладить их настороженность. Отойдя на свое место, он высунулся в оконце. Встречный ветер окатил его дождем. Гавличек смотрел не по ходу поезда, а прямо перед собой, но ничего не мог разглядеть — ни размокшей земли, ни неба, изливающего потоки воды.

Ударяясь щекой о железную кромку оконца, Гавличек мучительно искал выхода. Он одни — их трое, да там, на баке, еще двое. Силы неравны. Что же придумать? Этот прохвост Слива…

И вдруг паровозный гудок захлебнулся в продолжительном вопле.

Гавличек вздрогнул, глянул вперед и отчетливо различил в темноте светящийся глазок семафора. Путь закрыт. А дальше разъезд, колея разветвляется на две. Это Гавличек знал точно. И, конечно, обе колеи заняты составами.

Слива уже вертел реверс в левую сторону.

«Ну, будь что будет!» — решил Карел. В эту драматическую минуту ему опять вспомнился Рудольф Ветишка. И, вспомнив его, он задал себе вопрос: «Что бы стал делать на его месте Ветишка?»

Гавличек приблизился к Сливе. Злорадно кривясь, тот вертел реверс. Поезд уже сбавлял скорость.

— Зденек! Я тебя просил… Человек ты или пень?

Злорадное выражение на лице Сливы сменилось испугом. Он вдруг закричал:

— Отойди к дьяволу! Отойди, а не то я крикну этим молодцам!

Эсэсовцы переполошились. Не понимая, в чем дело, они переглядывались и хватались за свои автоматы.

— Зденек! — прокричал Карел; он знал, что остались считанные секунды. — Уйди, Зденек, а то плохо будет!

— Прочь! Прочь! — закричал Слива, хватаясь обеими руками за реверс.

Было бы неверно сказать, что Гавличек не дорожил своей жизнью. Он любил жизнь. Всегда любил. И если сейчас действовал как человек, ни в грош не ставящий свою жизнь, то уж в этом виновата была та безвыходная обстановка, в которой он оказался.

Убедившись, что Зденека не уговорить, Гавличек с силой ударил его по рукам ниже локтей и оторвал его цепкие пальцы от реверса. В следующее мгновение он перевел реверс в правое положение.

Слива бросился на помощника, пытаясь схватить его за горло. Пот ручьями стекал с его лба и слепил глаза. Кепка свалилась с головы. Гавличек тычком ударил его в грудь.

— Партизан!.. Крушение!.. Тормоз! — крикнул Слива по-немецки и отлетел в угол.

Гавличек хотел ударить его еще раз, чтобы заставить замолчать, а потом бросился к дверям, но его опередили эсэсовцы. Те, что были в будке, скрутили ему руки, а остальные двое торопливо спускались с тендера. Гавличек потянул за собой к выходу обоих. Слива медленно поднимался с полу. Изловчась, Гавличек пнул его ногой.

— Крушение! Берегись! — вопил Слива. Его маленькие глазки, полные ужаса, казались сейчас большими, как блюдца.

Поезд уже грохотал на стрелках.

— Эх ты, собака! — крикнул Карел. — Преда…

Он не успел договорить. Огромной силы удар потряс паровоз, железный грохот прокатился по окрестности.

Локомотив со всего хода врезался в эшелон с немецкими войсками, стоящий на первом пути.

Дождь лил с прежней силой, не прекращаясь ни на минуту…

Переступив порог комнаты Вандрачека, Антонин Слива встретился с внимательным взглядом Лукаша. Старик сидел у стола лицом к двери. На его лбу собрались сердитые складки, так хорошо знакомые Антонину: видимо, Ярослав уже давно ждал.

— Как идут розыски Грабеца? Где он скрывается? — сразу спросил Лукаш.

Антонин сказал: от зубного врача, у которого Грабец встречался с гестаповцем Ширке, он узнал, что Грабец живет сейчас в городе Костельце, а в Праге не показывался давно. Антонин предупредил врача, с которым успел познакомиться, что Грабец ему срочно нужен. У Антонина есть номер телефона врача; дважды в сутки он звонит по этому телефону, но результата пока нет.

— У кого Грабец живет в Костельце?

— Не знаю. И врач не знает.

Лукаш задумался. Партийный долг и совесть честного человека не позволили ему мириться с тем, что опасный провокатор, уже фактически разоблаченный, преступления которого не вызывают никаких сомнений, до сих пор живет в безопасности и, возможно, продолжает свое грязное дело.

— Выждем еще дня три-четыре, — сказал Лукаш, — а потом тебе придется выехать в Костелец.

— Я могу завтра же выехать в Костелец и ручаюсь, что отыщу его там, — заверил Антонии Ярослава.

— Завтра не надо, а дня через три-четыре выедешь. Что с ксендзом Худобой?

Партизанским судом Худоба приговорен к расстрелу. Потом Антонин сообщил, что дважды был у Гоуски, считает, что его дом можно использовать, и выложил перед Лукашем все свои соображения.

— М-да… — сказал Лукаш. — Что-то у меня сердце не лежит к Гоуске. Не сядем ли мы с тобой в лужу?

— Нет, не сядем, — убежденно ответил Антонин. — Я все взвесил. У Гоуски нет никаких подозрений по отношению ко мне. А то, что я чех, это скорей на пользу дела. Он держится со мной откровенней и этим подчеркивает, что чех, хоть и гестаповец, все же ближе ему по крови, чем немец.

Лукаш тремя пальцами разгладил свои обвислые выцветшие усы. Спросил:

— Когда ты с ним встретишься?

— Условились на сегодня. На два часа.

— Ну что ж, — неохотно согласился Лукаш, — попробуем. Иди, Антонин.

Особняк Гоуски, расположенный в глубине двора, со стороны улицы был отгорожен узорчатой чугунной решеткой и кустами сирени. В кирпичном, почти квадратном доме было шесть комнат, служебные помещения и большой, хорошо оборудованный подвал.

Антонин своим ключом отпер калитку и прошел во двор.

Он не успел позвонить, как парадная дверь предупредительно открылась, и его с любезным полупоклоном встретил Гоуска. Они прошли в гостиную.

Здесь все, начиная с чудесных старинных гобеленов на стенах и кончая зеркально отполированным десертным столиком, говорило об избытке и устойчивости жизни, о роскоши и процветании.

За короткое знакомство Антонин понял, что Гоуска — совершенный тип беззастенчивого современного дельца. Он все превращал в деньги. Все, к чему он только не прикасался, — а прикасался он лишь к тому, что можно обратить в деньги. Гоуска этого не скрывал. Он этим бравировал. Однажды полушутя, полуобидчиво он признался, что его отношения с гестапо — первое в его жизни предприятие, которое не принесло ему ни одной кроны. В то же время это был и намек; Антонину предлагалось сделать из него вывод.

Правда, Гоуска счел своим долгом оговориться: спекуляции валютой и продуктовыми карточками осуществлялись с согласия покойного Ширке, который тоже не оставался в обиде.

Предложив Сливе сесть, Гоуска исчез и через несколько минут вернулся с серебряным подносом в руках, на котором стояли бутылка вина и бокалы.

Первый бокал Гоуска поднял за будущие успехи.