Николай Черушев - Из ГУЛАГа - в бой

Арестован Магер был в Ленинграде, по существу, без всяких оснований. В его “деле” оказались лишь две выписки из показаний уже осужденных и расстрелянных “врагов народа” о том, что Магер тоже “примыкал” к заговору, что они якобы знали или слышали об этом от третьих лиц. И все.

Магер уже был переведен из Ленинграда в Москву и содержался во внутренней тюрьме НКВД.

По жалобе Магера на незаконный арест и избиение его при допросах я решил допросить его лично. В канцелярии тюрьмы, куда доставили Магера, я увидел пожилого человека, в грязном военном кителе с оторванными петлицами и пуговицами.

Он очень придирчиво осмотрел меня, попросил показать ему мое удостоверение личности и только после этого сказал, что верит мне и будет давать показания.

“Впрочем, — продолжал Магер, — показать мне нечего, я всегда был честен, против партии ничего не замышлял и не делал и мне непонятно, за что я арестован”. “Это какой-то кошмарный сон, — сказал он, — и я до сих пор не могу выйти из него, хотя не осталось ни одного места, по которому меня

бы не били во время допросов, требуя, чтобы я признал себя врагом народа”. “Я в царской тюрьме сидел, и там не было такого... Неужели не знает товарищ Сталин, что творится в НКВД и тюрьмах. Если бы мне сказал кто-то обо всем этом, я бы не поверил, но я все испытал сам... Скажите, что же творится в стране?” И этот, безусловно сильный человек, не мог сдержать слез... (Истязали и били Магера в Ленинграде — в особом отделе округа.)

Я коротко записал показания Магера и, заверив его, что скоро его дело получит разрешение, покинул тюрьму.

В Главной военной прокуратуре, наведя справки, я узнал, что начальник особого отдела в Ленинграде, возбудивший дело Магера и ведший его, Кондаков, уже арестован за фальсификацию дел, и о нем ведется следствие. По телефону я приказал, чтобы Кондакова специально допросили по делу Магера, а протокол допроса прислали мне.

Дней через 5—6 этот протокол был у меня. Кондаков (как и по ряду других дел) признал, [что] материал о виновности Магера он полностью сфальсифицировал, и что в действительности никаких оснований для ареста того не было. Признал, что Магера при допросах избивали, истязали “стойками” и бессонницей. Все это Кондаков делал, чтобы иметь у себя “на активе” крупное дело. Ну, а в общем-то совершенно ясно — стряпалось еще одно “липовое” дело на невинного человека.

Я сам написал обстоятельное и подробное постановление о прекращении дела за отсутствием состава преступления. Я предчувствовал, что Магер, освободившись из тюрьмы, безусловно пойдет в ЦК партии и будет добиваться не только полной реабилитации для себя, но и требовать наказания виновных в его незаконном аресте и избиениях. Поэтому я решил, что будет лучше, если мое постановление утвердит Прокурор Союза. С этим я и пришел к Панкратьеву. Он выслушал меня и сказал: “Ладно, оставь дело”.

Прошел второй, третий день. Панкратьев все ссылался, что еще не успел ознакомиться с делом, а когда прошло еще три дня, он уже раздраженно сказал: “А вы что, боитесь ответственности? Зачем тут мое утверждение? Решали же вы до сих пор дела — делайте и это”.

На мои слова, что дело Магера не обычное и что оно неизбежно будет рассматриваться в ЦК, Панкратьев перебил меня: “Ну и что? Вот тогда, если будет нужно, мы пойдем вместе в ЦК и докажем, что Магер не виноват. А сейчас давайте, кончайте дело сами”.

В тот же день постановление о Магере было послано в тюрьму для исполнения, а на другой день утром ко мне явился сам Магер. Поблагодарив меня за внимание к нему и за то, что наконец справедливость по отношению к нему восстановлена, он задал мне вопрос, а что же дальше будет с ним?

Никаких документов, кроме справки тюрьмы, что он освобожден оттуда, Магер не имел. Денег у него не было, жить было негде, вещей никаких. Семья у Магера была в Ленинграде, но больше года сведений о ней он не имел. Положение действительно оказалось очень сложным, о чем я раньше не предполагал. Вопрос о Магере надо было прежде всего решать в Наркомате обороны, в Главном политическом управлении.

Попросив Магера подождать, я из кабинета Прокурора Союза позвонил по “кремлевке” начальнику Главного политического управления Запорожцу, но ни его, ни наркома обороны Тимошенко [45] Здесь память подводит Н.П. Афанасьева: в конце 1939 г. — начале 1940 г. С.К. Тимошенко и А.И. Запорожец не исполняли указанных должностей. Эти назначения произойдут несколько позже: для Тимошенко — в мае 1940 г., а для Запорожца — в сентябре 1940 г. в Москве не было, оба были на учениях (не на учениях, а на войне с Финляндией. — Н.Ч.). Оставался Щаденко Ефим Афанасьевич. Он в то время был заместителем наркома по кадрам, и я попросил у него встречи.

Вернувшись к себе, я сказал Магеру, что ему придется ждать возвращения в Москву руководства Наркомата обороны, а пока устроиться в гостинице ЦДКА, куда я позвонил о номере. Дал Магеру и денег из фондов ГВП (Главной военной прокуратуры. — Н.Ч.), на первое время.

Утром следующего дня я поехал к Щаденко. Это был своеобразный человек. Выбившись в “верха” еще в первые годы революции, он как был, так и остался малограмотным и грубым человеком. Однако пребывание его все время на высоких постах в армии и дружеские отношения со Сталиным и Ворошиловым породили в нем чванство, заносчивость и привычку считать себя умнее всех своих подчиненных, которых он постоянно называл на “ты” и позволял себе по отношению к ним матерную ругань.

Едва услышав о Магере, Щаденко сразу же “взорвался”: “Ты что, с ума сошел? Это же враг народа, а ты пришел с ходатайством о нем. Не выйдет. А то, что ты его освободил и прекратил дело, это мы еще посмотрим и проверим, как и почему прокуратура защищает врагов народа. Все. Больше я об этой сволочи и слышать не хочу, а с тобой поговорят, кому надо в ЦК или в другом месте”. Этим и закончилась моя “встреча” с Щаденко.

К слову, о Щаденко. К концу жизни он стал совершенно ненормальным. К чванству и кичливости прибавились какая-то патологическая жадность и скопидомство. Проживая на собственной даче под Москвой (Баковка), он, оставшись один (жена умерла, детей не было), торговал овощами и фруктами и копил деньги. Заболев, он при отправке в Кремлевскую больницу повез туда свои подушки, одеяла и матрацы. Когда умер, в матраце оказались деньги на сумму свыше 160 тысяч рублей. На них он и умер.

Знаю это потому, что о происшествии пришлось составлять акт и посылать для этого в больницу военного прокурора.

В ближайшие дни ни Тимошенко, ни Запорожец в Москву не вернулись. Магер ежедневно приходил ко мне с вопросом, что ему делать и куда идти. Наконец, он заявил, что больше ждать не может и пойдет в ЦК. Запретить этого я ему не мог. Поздно ночью (после этого дня), когда я уже спал дома, вдруг зазвонил телефон. Говорил Мамулов — личный секретарь Берии, который сказал, что со мной будет говорить нарком (вообще небывалый случай, чтоб на квартиру звонил “сам” Берия, среди ночи!).