Ванда Василевская - Реки горят

«Кажется, я ранен», — думает подпоручик. Но боли не чувствует. Вот только приподняться трудно. Ничего — можно стрелять и лежа…

Он протягивает руку — снарядов нет… А самолет — вот он, совсем рядом. Он ускользнул. Нет снарядов!..

И отчаянным, хриплым голосом, захлебываясь кровью, он зовет:

— Коммунисты, ко мне! Снарядов!

Смертельный призыв. Призыв уже не устами — всей силой напряженной воли. Последний призыв.

Может, все уже погибли? Может, никого уже нет и он один рвется, пытается приподняться у накаленного орудия? Может, они лежат раненые, не в силах шевельнуться? Нет, нет, кто-то должен ответить на этот зов. Товарищи по тюрьмам, товарищи по испанским походам!..

— Коммунисты, за мной! — нечеловеческим голосом кричит рядовой Румеля, неграмотный батрак из Люблинской области, никогда в жизни не принадлежавший ни к какой партии. Как безумный, он кидается сквозь пламя — туда, где красные языки уже лижут сваленные в кучу деревянные ящики со снарядами.

— Туда нельзя, сейчас они будут рваться, — кричит кто-то прямо в ухо Стефеку. Но он не слушает. Ящик разбит одним ударом сапога, руки, не чувствуя заноз и острых гвоздей, срывают доски.

— Эй, кто там, помогите тащить! Слышите, черт вас возьми, здесь целый ящик снарядов!

— Давай, давай, — наклоняется кто-то рядом. Подбегают еще несколько красноармейцев.

— Снарядов, снарядов!.. — хрипит на платформе подпоручик. Доски горят под его ногами, языки пламени поднимаются к орудию, уже тлеет край его мокрой от талого снега шинели.

— Сгорите! — кричит ему кто-то, но подпоручик стреляет, крича, как в бреду: — Снарядов! — хотя снаряды ведь уже есть, есть!..

Следующий ящик — подтащить его через рельсы, через вырванные шпалы, через груды железного лома… Откуда его столько, этого лома? Черные силуэты на платформе мечутся в пламени, как черти. И только подпоручик полулежит и стреляет.

И вдруг вся платформа черным фонтаном летит в воздух. Ствол орудия в воздухе, летят черные клочья…

Тьма.

«Где я, что случилось? — думает Стефек. В спине мучительная, тянущая боль. — Неужели я еще в госпитале во Львове?»

И страшный взрыв отчаяния. Неужели все было лишь сном — красное знамя над Ольшинами, учеба в Лунке, война, Красная Армия, капитан Скворцов? Неужели время отступило назад, и снова тридцать девятый год, и все кругом рушится в прах?

Огромным напряжением воли Стефек вырывается из обморока и видит над собой багровое вздрагивающее небо, мечущихся в дыму и пыли людей.

— Это Дарница! И самолеты пикируют на наши вагоны…

Он осторожно шевелит правой рукой, левой рукой, потом ногами. Руки и ноги целы, ран нигде нет.

Он приподнимается. Перед глазами какие-то доски, месиво из железа. Сквозь спицы колес вагона, как в окошечко, виден мелькающий розовый свет. «Нет, это не рана, просто отбросило волной…»

Рука нащупывает что-то шершавое и холодное. Снег! В свете пылающего где-то поблизости огня видно, что он грязен, осыпан сажей. Но все равно — как хорошо, что здесь снег! Горсть снегу в рот, горсть снегу на голову, сейчас станет лучше… Почему ничего не слышно? Ведь кругом люди, и видно, что они что-то кричат. В стороне вспыхивают огоньки — там стреляют, но выстрелов не слышно.

— Оглушило…

Он с трудом становится на четвереньки, потом на колени. По ту сторону пути кто-то бежит, видны только ноги. Стефек встает и, шатаясь, как пьяный, опираясь руками о стенки, бредет вдоль вагонов. Вдруг стало светло, как днем. В воздухе повисла ракета — призрачный фонарь, освещающий бойню. Поваленные вагоны, лафеты вверх колесами — все рисуется четкими, черными силуэтами на красно-розовом фоне. Дальше почти белым, высоким пламенем пылает цистерна. Воздух насыщен гарью.

— Дали они нам пасху! — говорит кто-то, и эти слова вдруг доносятся до Стефека громко и внятно. Завеса молчания разорвана. Теперь он уже слышит все — выстрелы, скрежет железа, голоса.

— Крой, крой по ракете, а то опять прилетят!

— Все равно от этого бензина светло, как днем!

Но висящая в воздухе осветительная ракета вдруг гаснет, как задутая свечка. Опадает и пламя цистерны. И становится заметно, что уже наступил мутный рассвет. Месяц исчез. Хотя пламя еще бушует кое-где, но стало видно небо — серая, грязная парусина, развешенная над землей.

— Ну, теперь точка, среди бела дня они не станут летать над Киевом, — говорит чей-то голос, и это голос его поручика.

Стефека увидели:

— Плонский! Живой! Откуда ты взялся?

— Отбросило взрывом, — бормочет Стефек. Язык не слушается, губы онемели, и собственный голос кажется ему странным.

— Ранен?

— Нет, нет… — говорит он неуверенно, цепляясь за стенки разбитого вагона.

— А ну положите его, ребята!

— Да нет, что вы! — протестует Стефек, но солдаты его втащили на платформу и сразу заторопились:

— Ребята, путь ремонтировать! Будут пропускать поезда. Мост цел.

У Стефека руки как из ваты. Конечно, на работе от него мало толку. Он лежит и глядит в серое, грязное небо. И вдруг его заливает радость:

«Вот и мы показали себя не хуже, чем те, под Ленино!» — думает он, и ему вспоминается раненый подпоручик, стреляющий в черную морду пикирующего бомбардировщика.

В свете встающего дня видно пожарище. Рельсы, вздымающиеся к небу, черные остовы сожженных вагонов, вагон, вставший на дыбы, расколотые в щепки сосны, а дальше какая-то каша из железа, досок, орудий…

«Там был эшелон», — вспоминает Стефек. Но эшелона нет, на его месте груды расщепленных досок и вывороченных шпал. Зияют огромные провалы в земле.

А это — там, за железнодорожными путями? Кто они, лежащие рядами, плечом к плечу, будто спят?

«Да ведь это наши…» — вдруг осознает он. Ряд убитых лежит вдоль изрытого полотна. Товарищи накрыли трупы шинелями.

«Я даже не знаю еще, кто остался в живых, кто погиб», — думает Стефек, но встать, спросить кого-нибудь, подойти к тем, что вытянулись рядами под шинелями, у него не хватает сил.

«Теперь и мы, теперь и мы, как те под Ленино… — упорно возвращается к нему все та же мысль. И за ней другая: — Какое счастье, что это уже не Голоско, не львовский госпиталь, не те сентябрьские дни, полные черного отчаяния, что это — сорок четвертый год, что мы уже на пути возврата, победоносного возврата на родину!»

Странно, что так ужасно хочется спать, а уснуть — никак не уснешь. Будто в кино, проходят перед глазами обрывки всего пережитого за эту ночь. Начиная с того разговора о пасхе…

«Вот видишь, Соня, вот меня и не убили», — говорит Стефек себе и ей, той, что ждет его недалеко за Днепром, через который начнут пропускать поезда тотчас, как будет исправлен путь.

— Плонский! — зовет поручик. — Немедленно отправляйся в санитарный вагон. Раненых забирают в киевский госпиталь.