Ванда Василевская - Реки горят

Лишь изредка в толпе военных мундиров с погонами, военных мундиров без погон, полувоенных курток мелькали нарядные, ярко одетые женщины с модной прической. Эти наверняка были местными, но именно они-то и казались пришельцами, даже не из другой страны, а с другой планеты. Очень уж резко выделялись они в толпе, где каждый носил на своем лице и на одежде печать войны. Ночлеги в лесных чащах, пыль бесконечных дорог, следы дальних скитаний виднелись на их изношенных костюмах, каких-то одинаковых, несмотря на причудливое разнообразие. Ядвига сперва и не сообразила, что именно эти нарядные гостьи с другой планеты были здесь у себя дома.

Но заговаривать с ними ей не хотелось, и она только рассматривала их издали, удивляясь, как могли здесь жить эти прелестные цветные бабочки, цветы, сделанные из шелковистой папиросной бумаги.

Это было самое удивительное в этом городе. Не колонны передвигающихся войск; не полевые кухни на городских площадях; не группки кое-как одетых мужчин и женщин, толкающих перед собой ручные повозки, нагруженные узлами, рухлядью, какими-то горшками с пожелтевшим аспарагусом или цветущей последним розовым букетиком пеларгонией; не дети с лицами и взглядами взрослых, спешащие по каким-то своим делам; даже не разложенные в боковых улицах костры, на которых целые семьи готовили себе пищу в чугунках или эмалированных кастрюлях. Все это было естественно и понятно в недавно освобожденном городе. Иначе здесь и быть не могло. Но что здесь делают эти женщины, как сохранились они во всей своей выхоленной красе, как не коснулась их рука кровавого времени?

И еще больше удивляло множество мужчин в гражданской одежде. Столько невоенных мужчин сразу Ядвига не видела много лет. А здесь их было множество. Но это не радовало, а наполняло сердце хмурой неприязнью. Идет, например, такой… И вдруг замечаешь — неподвижно висит рука. От виска через щеку — красный узловатый рубец. Кто знает, сколько из этих мнимых штатских вовсе не были штатскими, след скольких пуль скрывает эта штатская одежда…

«Нельзя судить с первого взгляда, — твердила себе Ядвига, взбираясь на крутую лестницу дома, где помещалось нужное ей учреждение. — Ведь я еще мало знаю, мало понимаю. Здесь все совсем по-иному. Надо присмотреться, заново все изучить».

Вот это и есть ее отчизна, здесь начиналась родина, Польша. Та, вестей о которой Ядвига искала с биением сердца в газетах, в постоянной рубрике, говорившей о борьбе, упрямой и ожесточенной. О поездах, летящих под откос, о разрывающихся на улицах городов гранатах, о виселицах, на которых ветер раскачивает тела героев. Здесь начиналась родина, с города Хелм, который она проехала вчера. А этот город — Люблин, по которому она бегает весь день с утра, — сейчас главный центр той Польши, которая теперь рождается, возникает.

Вскоре предстоит вернуться сюда польским детям, собранным Ядвигой по всему Советскому Союзу. Пока, конечно, не всем — сначала только первой группе.

— Собственно говоря, вы могли бы еще немного обождать с этим, — сказал ей первый же чиновник, которого она здесь встретила. — У нас еще масса трудностей.

Она внимательно взглянула на него.

— Там тоже много трудностей. В конце концов ведь речь идет лишь о первой группе. Сто — двести человек для начала. Но начать надо, чтобы все знали, что дети возвращаются, что они уже здесь, в Польше.

— Я понимаю, конечно. Но ведь это пока, не забывайте, не вся Польша, а всего только Люблин.

— Сегодня Люблин, а завтра будет десяток других городов! Дети ждут. Они должны знать, что в Польше их хотят видеть, что их ожидают дома.

— Да, но видите ли…

— Впрочем, — сухо сказала она, — тут не о чем говорить. Вопрос решен, речь идет лишь о практическом выполнении.

— В том-то и дело, что о практическом. Вы себе представляете?..

— Я все себе представляю. Ничего здесь не разрушено, все цело, есть много свободных домов.

— Нечего сказать, не разрушено!

— Значит, вы не видели разрушенных городов. А я видела. Но это не имеет отношения к делу.

Разумеется, все это были пустые разговоры. Вопрос в том, как сделать, чтобы первая группа детей очутилась поскорее в Польше, чтобы для них окончилось многолетнее ощущение временности их жизни. Ну да, естественно было пользоваться гостеприимством Советского Союза, когда под всем огромным небом не было ни клочка свободной польской земли, о которой поляк мог бы сказать «наша земля». Но ведь теперь она уже существует, Польша! Уже есть государство, министры, учреждения. Пусть же будет и детский дом.

— У нас здесь уйма местных сирот, — сказал ей кто-то. Она знала об этом. Но заботиться о тех и других надо было одновременно. Это одни и те же дети — дети, у которых война отняла близких, разрушила семейный очаг. Нельзя успокаиваться на том, что польские дети, находящиеся в Советском Союзе, сыты, одеты, что им хорошо. Ведь у советского народа тоже есть свои сироты, много сирот! И нельзя, ради облегчения собственных забот, требовать, чтобы советские люди продолжали заботиться еще и о польских сиротах, у которых уже есть своя страна. Маленькая еще, правда, страна, клочок земли, — но все же своя страна.

Впрочем, после нескольких часов беготни по городу Ядвига поняла, что во всем этом хаосе, в спешке, лихорадочном движении можно было добиться чего угодно, если только человек действительно хотел и знал, чего хочет. Притом Ядвиге уже знакома была эта работа. С улыбкой вспоминала она первые дни, когда госпожа Роек заставляла ее делать то, чего она никогда раньше не делала. Сколько опыта она приобрела за это короткое время, как научилась разбираться в делах! Теперь ей приходилось заниматься не только «своими» детьми, а попутно устраивать массу дел и для детей, которые были здесь, на месте. И Ядвиге становилось все яснее, что именно это и будет ее постоянной работой на обретенной родине. В Люблине она не чувствовала себя чужой, как тогда, много лет назад, в Варшаве. Хозяйкой была она здесь. Одной из многих тысяч хозяек и хозяев.

Ядвига взглянула на часы. Собственно она сделала все, что можно было сделать сегодня. С Марцысем увиделась сразу, как обещала госпоже Роек, с самого утра, и уговорилась еще раз встретиться после обеда, чтобы вместе пойти на вербовочный пункт к Владеку. Ей хотелось посмотреть, как записываются в армию здесь, на месте.

Боже, как недавно и вместе с тем как давно это было, когда Марцысь, Хобот и Сковронский ехали в лагерь дивизии. Какое было невыразимое, не вмещающееся в сердце счастье — Первая польская дивизия. А теперь уже даже не армия, Первая или Вторая, теперь уже просто — Польское войско. И как радостно и странно, что по улицам ходит столько незнакомых ей офицеров в польских мундирах. Ведь было время в Москве, когда она всех польских офицеров да еще скольких солдат знала наперечет… Ведь почти у всякого офицера были дети и, стало быть, у всякого были дела к ней, Ядвиге. Если у офицера не было детей, то они были у его солдат. А теперь встречаешь офицера — и не знаешь, кто это такой. Так много их стало.