Ванда Василевская - Реки горят

Но нет, это не Ольшинки. Чтобы убедиться в этом, достаточно поднять голову. Коровник огромный, с цементным полом, с большими, как в барском доме, окнами. По обе стороны рядами стоят коровы и тычутся мордами в автоматические поилки, где непрестанно бежит чистая проточная вода. Навозная жижа стекает по пологим канавкам в глубокий, выложенный цементом ров, идущий вдоль прохода, и только за коровником собирается в цементированную, наглухо закрытую яму. Молоко не процеживается на скамье сквозь тряпочку — его сливают в большие оцинкованные бидоны. Проверяют процент жира, измеряют количество. Затем удой Тюльпанки и других коров записывается в толстую прошнурованную книгу.

Ядвиге надо торопиться, чтобы поспеть на свою постоянную работу, к овцам. Потому что Тюльпанка — это только так, для удовольствия. Ядвига выпросила позволенье доить ее.

— Так хочется доить, ну хоть одну эту… — просила она доярку Матрену.

— Так, может, ты бы лучше взяла вон ту, бурую? Та легче доится.

— Нет, я эту!

Матрена улыбается, глядя, как рука Ядвиги нежно гладит мягкий бок животного, гладкую, шелковистую шерсть.

— Что ж так? — И, не дожидаясь ответа, тихо говорит: — Наверно, своя корова вспомнилась, домашняя… Была корова-то?

Ядвига поднимает на нее влажные глаза. Боже мой, как это смешно! Корова — только и всего, а в сердце такая нежность, будто к родному человеку, столько тепла, словно вдруг неведомо откуда донесся тихий привет, шепотом сказанное слово, воскрешающее давно минувшие мгновения.

— Наша была поменьше. И не так хорошо доилась. Но похожая.

— Ну, тогда дои уж ее, раз тебе так хочется… Известно — скотина, а привыкаешь к ней, будто к человеку. И умная ведь какая… Другой, не понимающий, скажет: что, мол, корова? — глупая скотина. А нешто она глупая? Все понимает, вон как смотрит! Глаза, как у человека… Только что не говорит. И ведь все тут такие.

Но Ядвиге пришлась по сердцу именно эта, похожая на ее Калину. Правда, она и ростом больше, да и молока дает в четыре раза против Калины. Нет, тому, что поросят купают, не поверили бы не только там, где жила госпожа Роек, но тем более в Ольшинках, — не поверили бы также и тому, что одна корова может дать так много молока. И сколько она даст — это зависит как раз от Ядвиги.

В открытые двери коровника сиял прозрачный, лазурный день. С гор неслись теплые ветры, и уже несколько дней назад Олесь нашел в зазеленевшей траве маленький белый цветок. Шла весна. Она чувствовалась в воздухе, в запахе ветра, в молодых, зеленых иголках травы, неудержимо пробивающихся из земли, в движениях людей, более живых и быстрых, с тех пор как тела их освободились от ватников, полушубков, теплых платков. Там, в Ольшинах, теперь все еще спит под снежным покровом, синий лед еще сковывает озеро и лишь кое-где над незамерзающими трясинами, среди убеленного снегом кустарника, поднимаются клубы пара. А здесь уже весна.

Ядвига вышла из коровника и, заслонив рукой глаза от яркого, крепко пригревающего солнца, глянула вдаль.

Словно прозрачное, парящее в воздухе видение, переливалась вдали полоса лилово-розовых гор. Трудно было представить себе, что там тоже есть земля, и трава, и скалы. Горы казались полосой мглы, насыщенной сиянием, чудом, которое исчезнет при первом дыхании ветра.

— Тянь-Шань, — Ядвига выговорила это слово полушепотом, для самой себя. В нем тоже был отзвук далеких сказаний, и оно казалось таким же призрачным, как и сам этот горный хребет, ежеминутно меняющий окраску и, наверно, никогда не похожий на настоящие горы. Хотя разве видела она когда-нибудь другие горы?

На высоких стройных тополях, идущих вдоль дороги, уже виднелись набухающие клейкие почки. Еще несколько дней солнечной погоды — и они лопнут, выпустив из темницы молодые зеленые листки, живые и радостные. «Как здесь будет летом?» — думала Ядвига, глядя на тонкие линии арыков, перерезающие территорию совхоза, на слегка волнистую равнину, тянущуюся до самого горизонта, до таинственных гор Тянь-Шаня.

— Тут все будет красно от тюльпанов, — сказала Матрена. И Ядвига нетерпеливо ожидала тюльпанов. Изумляло, что цветы, которые там, дома, тщательно взращивали в садах и оранжереях, здесь росли под открытым небом, сами собой, без труда и без помощи человека. Тюльпаны появятся скоро. Ядвига уже видела их острые, свернутые в трубочку ростки, скрывающие под зеленым покровом тайну цветка, который вот-вот выглянет, пламенем сверкнет на солнце, заколышется на теплом ветру…

— А за коровником есть и желтые. Только тех меньше, — сказала Матрена. И Ядвига нашла это место. Но сейчас еще нельзя было распознать, вправду ли они желтые. Ростки были все одинаковые и ревниво скрывали то, что в них заключалось.

«Чему я так радуюсь?» — вдруг удивилась Ядвига. И тотчас ответила себе: «Ну да, это же весна. Это потому, что весна».

Окна в доме открыты настежь, — ведь уже совсем тепло. Но домой идти не хочется, невольно замедляешь шаг, чтобы успеть порадоваться солнцу, теплому, мягкому ветерку, ласково касающемуся лица. Это ощущают все, никому не хочется лишнюю минуту пробыть в помещении, и на всех дорожках, на всех тропинках совхоза полно женщин.

— Бабье царство, — смеялся Шувара, когда они приехали сюда. И правда, в канцелярии правления, в поле, в конюшнях и коровниках — повсюду работали только женщины. Исключением был один директор. Директор уже успел потерять на войне правую руку и только потому был здесь, а не в армии. И все-таки Наталья Андреевна, его жена, как будто даже стеснялась перед всеми этими женщинами, чьи мужья, отцы, сыновья и братья были на войне, что ее муж находится при ней. Странно выглядели здесь в первые дни Шувара, Шклярек, Сковронский и даже мальчики госпожи Роек. Но и эти мужчины быстро исчезли из совхоза, ушли работать в МТС, расположенную за несколько километров. В совхозе они теперь появлялись только по праздникам, и то не всегда. Времени было в обрез, шел ремонт машин, надвигались вспашка и сев. Госпожа Роек сперва возражала против работы в МТС — «как же отпустить сопляков одних, особенно Владека?» — но делала она это скорее для порядка; за ними обещал присматривать Шувара, а к нему она питала полное доверие.

— Слесарь, дитя мое, а какой интеллигентный человек! И не скажешь, что слесарь. И ребята больше его слушаются, чем меня. Ну как же, мужчина все-таки. Покойник, царствие ему небесное, хороший человек был, но уж ребят совсем не умел в руках держать. Да, по правде сказать, и не слишком ими интересовался. Все в этих разъездах, а уж если дома, то, не тем будь помянут, редко когда в трезвом виде. А тут другое дело — человек степенный, не даст им распуститься.

— Да они и сами хорошие дети, — заметила Ядвига, хотя ей смешно было говорить «дети» об этих почти взрослых юношах.