Ванда Василевская - Реки горят

Рядовой Новацкий чувствовал, что его душит злоба при мысли о тех, и всю свою злобу он вкладывал в слова присяги. Он произносил эту присягу, как клятву мести не только врагам, против которых пойдет сражаться. Как клятву мести и тем, в первую голову — тем, в Лондоне.

Присягал и Малевский. В этот день он изо всех сил старался быть замеченным. Утром он с преувеличенным усердием бегал от одного солдата к другому, никем не прошенный проверял оружие, пуговицы, пояса, шапки.

— Чтобы все горело, как золото! — говорил он, заглядывая в стволы винтовок.

— Тебе-то что? — осадил его кто-то.

— Как — что? Ты знаешь, что такое присяга?

— Не хуже тебя знаю.

— Не хуже меня, а пуговица еле держится. Солдат!.. Заметят — всему взводу позор.

Во время присяги Малевскому повезло. Он стоял в первом ряду, почти против трибуны. Громко, чтобы никто не усомнился, выговаривал он слова присяги и в то же время краешком глаза наблюдал за своим соседом справа. Он заметил, что тот, правда, поднял по уставу три пальца, но молчит.

«Надо будет им заняться, — отметил Малевский, глядя в упор на трибуну. Пусть видят, как усердно, с каким энтузиазмом он присягает, смеясь над ними в душе. — Выдумают тоже! Присяга в союзнической верности… Посмотрим еще, как оно будет с этой верностью…»

Однако настроение у Малевского, признаться, было неважное. Лагерь дивизии его горько разочаровал. Здешние организаторы оказались умнее, чем он думал. Они знали, как можно увлечь людей. Ну, ясно, эти коммунисты, пообтершиеся по всем польским тюрьмам, научились, как к кому подойти… Они опьянили патриотизмом этих людей, измученных тоской по родине. Даже ксендза им откуда-то достали. Малевский долго присматривался к нему, не веря своим глазам: переодетый, что ли? Нет, ксендз оказался настоящим ксендзом, военнослужащие могли посещать богослужения, бывать у исповеди, принимать причастие — все по всем правилам. Утром и вечером в ротах пели «Клятву», и всякий раз люди неудержимо плакали при этом.

Малевский, как ястреб, накидывался на группы вновь прибывающих — некоторые приходили хмурые, озлобленные, уже успевшие побывать в местах заключения, черт знает где. Казалось бы — золото, а не материал. Кому же сильнее ненавидеть большевиков и все, что от них исходит? Но постепенно, и в недолгое время, даже их недоверие рассеивалось, перешептывания по углам умолкали. А когда было, наконец, получено оружие, Малевский окончательно почувствовал, что вся его работа разваливается. Нечего было и мечтать о том, что он задумывал сперва, на основе сведений, оказавшихся большей частью ложью. Оставалось только выискивать недовольных, у которых есть особые счеты с большевиками, находить людей, не могущих устоять перед соблазном наживы. Но и с деньгами у него было туговато: не легко было договориться о них, не легко и пересылать. Впрочем, он сам просил, чтобы с ним сносились как можно реже. Здесь это было далеко не безопасно. Вся его жизнь — день и ночь у всех на виду. Приходилось немало раздумывать, как отлучиться на назначенное свидание, не вызывая подозрений. Ближняя деревня была слишком мелким пунктом, и там сразу замечали всякого незнакомого. О том, чтобы связаться по радио, и думать было нечего. Малевский лишь вздыхал, вспоминая о временах, когда под крылышком польского посольства он мог разъезжать по всей стране.

Вдобавок ко всему он еще не ориентировался в обстановке. Ему, например, ничего не было известно о группе, которая вдруг тихо и незаметно была арестована властями.

Ничего не скажешь, чисто сработано! Наряд на разгрузку продуктов с барж. Кто мог заподозрить что-либо? Продовольствие часто получалось по реке, разгрузка барж была обычной работой. И только на третий день этот хлыщ из третьего батальона, на которого ему указали, как на помощника — и помощничек же, господи прости! — осторожно прошептал ему:

— А тех, которые пошли разгружать баржу, уже нет.

— То есть как так нет?

— А так. Фюить — и крышка!

— Неужели сбежали?

— Как бы не так, сбежали! Всех взяли с баржи, только их и видели. Сейчас, наверно, уже допрашивают.

— Кто там был?

— Черт их знает! Шестнадцать человек, все из разных частей. Как тут станешь допытываться?

Да, допытываться было, разумеется, небезопасно.

Вот так штука! Шестнадцать человек, без шума, без крика, исчезли, как сквозь землю провалились. Видимо, эти здешние знали больше, чем могло казаться, и умели присматриваться. Шестнадцать человек… Вероятно, организация, раз их взяли из разных частей. А они, наверно, и не замечали слежки, ведь скрыться отсюда было бы не так уж трудно. Взята ли вся организация, или только часть ее? Шестнадцать… Что это были за люди?

Здесь, на пространстве нескольких квадратных километров, скрещивались тайные нити, тянущиеся со всех сторон. Никакого координирующего центра не было, и каждый действовал на свой риск и страх. Нет, его руководители были уж слишком осторожны — ведь вот и ему они не пожелали назвать всех фамилий, и он все время ступал, как по топкому болоту, которое ежеминутно может расступиться под ногами и затянуть его на дно.

Надежд Малевского не оправдывали даже люди, на которых он рассчитывал наверняка. У них тоже закружились головы от этих патриотических песен, от этого оружия, от атмосферы непрерывного подъема. Ни с кем уже нельзя было говорить спокойно — часто люди не желали слушать самой осторожной критики, возмущались при выражении малейшего сомнения. И откуда их столько берется? Они шли, ехали, брели сюда пешком неведомо откуда.

Кампания, которую думали повести против советских инструкторов, тоже провалилась. Они знали свое дело, умели показать, объяснить, обучить — им не мешало даже слабое знание польского языка или полное незнание его: солдаты хотели учиться, хотели овладеть оружием, которое было им дано. Малевский и оглянуться не успел, как оказалось, что руководство группы советских офицеров в деле боевой и технической подготовки перестало кого-либо смущать; наоборот, наличие советских инструкторов солдаты рассматривали как еще одно доказательство доброй воли большевиков.

Глухая злоба кипела в Малевском. На кого же в конце концов можно рассчитывать? Люди приезжали с Енисея, из-за Уральского хребта, из северных лесов — и в течение нескольких дней менялись до неузнаваемости. Словно, бросая истрепанный штатский костюм, переставали быть беженцами, эмигрантами, жертвами войны, военнопленными и, надевая военный мундир, становились обыкновенными, полноправными людьми, становились просто солдатами.

А с солдатом, просто солдатом, разговаривать было трудно. У него были свои аргументы — орел на шапке, польский мундир и новое, совершенное, великолепное оружие. И эти аргументы были сильнее всего, что мог сказать Малевский. Даже такие козыри, как Львов и Вильно, не имели прежнего действия. Кое-кто отвечал на них Гданском, морским побережьем или Силезией, кое-кто с насмешкой спрашивал, не считает ли он, что Варшава и Краков стоят Львова и Вильно. Но бывали и такие — притом вовсе не коммунисты, — которые открыто заявляли, что нечего лезть к украинцам и литовцам, что из этого и раньше никогда ничего хорошего не выходило. Выплыла и старая история с Желиговским и его якобы самовольным захватом Вильно, вспоминали и об усмирениях крестьян на Волыни. Но, главное, большинство солдат и вовсе не хотело думать об этих вопросах. «Теперь, когда вся Польша занята немцами, не время об этом рассуждать, — говорили они. — Побьем Гитлера, тогда успеем договориться».