Величко Нешков - Наступление

— Пусть! Тебя забыл спросить, — язвительно отвечал ей Матейчо.

— Почему Кунчо не идет, почему Калыч не идет? Да сколько еще здоровых, крепких мужиков в селе! Только тебе не сидится на месте, занялся бы лучше хозяйством, так нет же, связался с этой дурацкой службой, на нас уже все в селе косо смотрят.

Матейчо изредка отвечал ей. Эти разговоры он уже слышал не раз и поэтому теперь только молча сопел да время от времени бросал на нее недовольный взгляд. «Сиди и смотри на нее, овцу этакую, — думал он про себя. — Не может понять, что я человеком должен стать, что должен устроиться на службу, которая ей и не снилась». Иногда, правда, и на него нападала хандра: «Ну и дурак же я… Попал как кур во щи, а кто виноват? Кто меня толкал прямо в волчью пасть? Ничего, а может, это и к лучшему», — снова решал он и, чтобы не выдать своего состояния, злился и кричал жене:

— Чего тебе надо? Ведь ради тебя я все это делаю!

— Почему это ради меня? — спрашивала она удивленно.

— А вот так, ради тебя, и все тут. Останься я здесь, того и гляди Шишманя как-нибудь ночью укокошит. А если меня убьют на фронте, то хоть большую пенсию будешь получать. Если ж здесь пристукнут, кукиш с маслом тебе дадут. Соображать надо! А ты дальше своего носа ничего не видишь…

— Ну конечно, я дура, ты больно умный стал, — вздыхала она и начинала что-нибудь делать по дому, чтобы не путаться у него под ногами.

Как ни старался Матейчо успокоить себя, в глубине души он злился на всех своих знакомых. Он даже стал молча соглашаться с Йончоолу, прислушиваться к его рассказам, к его надуманной заботе о судьбе тысяч солдат и офицеров, которые якобы умирали как мухи от страшной германской силы.

— Никому оттуда живым не вернуться, — озабоченно качал головой Йончоолу.

— Да как знать? — возражал ему для виду Матейчо. Но говорил он это кротко, боясь обвинить Йончоолу во вражеской пропаганде, и сам не мог понять, почему ему грустно до слез. Все чаще Матейчо видел себя убитым, представлял, как его закопают в общей могиле без гроба, забросают землей, которая засыплет уши, волосы, рот…

Но возврата назад уже не было — завтра надо было явиться в воинскую часть, а ему так хотелось остаться дома еще на несколько дней.

«Скоро зацветут фруктовые деревья, станет совсем тепло… И чего мне не сиделось? Вот у детей жизнь так жизнь!» И медленным шагом уставшего человека он направился к клубу.

Там Кунчо объяснял двум ответственным за реквизицию товарищам, как разговаривать с людьми, чтобы не вызывать у них неприязнь, озлобленность.

Матейчо подождал, когда они останутся вдвоем, и, придав себе, насколько мог, воинственный вид, вызывающе сказал:

— Кунчо, я уезжаю. Может, теперь без меня дела у вас наладятся.

— Ты что, пришел перед отъездом поругаться? Сам ведь знаешь — что мы можем, то и делаем! — Он моргал усталыми глазами и потирал корявой ладонью правую щеку.

— Если буду жив и здоров, сквитаемся со всеми гадами, как бы они себя ни называли! — решительно произнес Матейчо.

— Ну! — кивнул Кунчо и иронично добавил: — Что делать? Природа, значит, не была одинакова ко всем — одному дала больше ума, другому меньше, а третьему наскребла совсем немного. Когда вернешься, судьей нам будешь. Если провинимся, наказывай, чтобы неповадно было, так-то вот…

— Тебе все шуточки! — уловил иронию в его словах Матейчо и неожиданно встал. — Ну, до свидания!

— Будь здоров. Побольше убей фашистов, — сказал Кунчо ему вслед.

Дойдя до середины площади, Матейчо обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли Кунчо в дверях. Но того уже не было. Матейчо вполголоса обругал его и быстрыми шагами направился в общину. Калыч говорил по телефону. Видимо, на линии были помехи, потому что кричал он так сильно, что слышно было даже на первом этаже.

Матейчо сел на стул возле стола и стал ждать, когда Калыч закончит разговор.

— Рано утром я уезжаю, — проговорил он тихо, когда Калыч замолчал, и украдкой посмотрел на него, чтобы увидеть, как он отреагирует. Но Калыч все еще находился под впечатлением от разговора с околийским комитетом. От напряжения и крика у него даже пот выступил, и, вытирая лицо пестрым деревенским платком, он искоса посмотрел на Матейчо:

— Давно надо было тебе отсюда выметаться. Заварил кашу, а нам теперь расхлебывать…

— Во всем я виноват, — нахмурился Матейчо.

— Вот что я тебе скажу. Если бы нашу власть оберегали и укрепляли такие, как ты, то она бы и двух дней не продержалась.

— Конечно, ты всему голова. На тебе все держится, а я всего лишь ночной сторож, и ничего другого.

— Уж не думаешь ли ты, что это не так? Ты мне-скажи лучше, как это ты умудрился искать врагов там, где их нет? — зло смотрел на него Калыч.

— С чего это ты взял? — взвился Матейчо, но не выдержал тяжелого и испытующего взгляда Калыча и сник.

— Откуда взял? Лиляну Узунову из Лозена знаешь? Видел ее?

— Конечно знаю, — еще больше сник Матейчо.

— Знаешь, говоришь?! — угрожающе вскинул голову Калыч. — То-то я гляжу, ошивается тут этот Самарский из госбезопасности, а мне и в голову сразу не пришло, чьих это рук дело. Хорошо еще, что Митьо предупредил нас, а то какими глазами глядели бы потом на девушку? Только бы не узнала, что это ты все затеял!

— Это не моя прихоть, а указание управления госбезопасности, — поторопился соврать Матейчо и перевалить вину на Самарского.

— Слушай, Матей, — Калыч уже говорил спокойнее, — не знаю, на каком языке разговаривать с тобой. Разве я тебя не предупреждал, что этот Траян — темная личность? Предупреждал. Вот посмотри, что прислали в общину. — Он показал Матею телеграмму. — Украл одежду у офицера и сбежал. Если по глупости явится в село в чужой одежде, вон там, на площади, повешу его вниз головой. Полтора месяца ты его держал возле себя в милиции. И вот этот кретин тебя подвел. Над нами даже куры будут смеяться.

Однако Матейчо не собирался уходить побежденным.

— Что у тебя еще? — поднялся он. — Я Кунчо сказал и тебе скажу: давайте теперь без меня наводите порядок, может, получится.

Как раз в это время в комнату старосты вошли Монка и Марин.

Матейчо нарочито громко сказал:

— Раз так, пусть и они слышат, давайте наводите теперь без меня в селе порядок. Монка думает, что я всему помеха.

Но Монку не смутил и не задел этот упрек. Он словно ждал необходимого случая, чтобы еще раз по-товарищески заботливо сказать:

— Эх, Матейка, Матейка! Если и там, в армии, будешь вести себя так же, как здесь, далеко не уйдешь.

— Больше всего вам бы хотелось, чтобы меня где-нибудь в Венгрии отправили на тот свет. Вот тогда бы вы вздохнули наконец свободно.

— Не слишком ли велика честь для тебя? — нахмурился Марин. — Ты думаешь, что у нас другой работы нет, кроме как о тебе говорить? Вот иди на фронт и покажи там, чего ты стоишь, а уж потом давай запугивай нас. Или ты думаешь, что без тебя селу конец придет?