Валерий Поволяев - Русская рулетка

— Знаете ли, голубчик, слабые стороны Виктора Михайловича Козловского мне известны… Но сильных сторон у него больше, чем слабых, поэтому простим его — Бог с ним. Он друг мне, Виктор Михайлович Козловский. А потом, знаете, вина за сказанное часто лежит не на том, кто сказал, а на том, кто передал, — он буквально сбил с ног доброжелателя, доносы были противны Таганцеву, как были противны кровь и боль, он всегда протестовал против этого, красноречиво морщился, обрывал речь — здесь брало своё дворянское происхождение Таганцева, образование, ум: Таганцев боролся с самим собой.

Очень часто он жалел, что не уехал за границу, с той волной кронморяков, что ушла в Финляндию, с теми знакомыми людьми, что отбыли в Швецию, в Болгарию и ещё дальше — во Францию, в Македонию, мог отбыть и он, но что-то остановило его, держало за пояс, он не мог до конца обрезать верёвку, связывающую его с берегом. Внутри возникали слёзы, тоска, делалась муторно, и Таганцев, устремившийся было за пограничную черту, возвращался обратно, сидел долго, потрясённый, спрашивал себя: как быть? Он знал, что черту эту ему никогда не переступить, если он переступит — будет несчастным.

Оставалось одно — приспосабливаться, лавировать и жить надеждой. Надеждой на то, что идеи «Петроградской боевой организации» победят.

Хоть и чувствовал он себя довольно уверенно, а в сердце всё чаще и чаще постукивала тревога. К чему бы это? Будь он простым человеком, как, например, матрос, начавший ухаживать за Машей, он бы справился с этим легко — хлопнул бы полкружки самогонки, заел бы луковицей и больше ни о чём не думал, но Таганцев не был матросом, им управляло совсем другое, он завидовал Машиному ухажёру — то, что подходило для того, совсем не подходило для Таганцева.

На вокзале он купил билет до Москвы, потоптался немного на перроне, приглядываясь к людям — внутри нехорошо сжимало сердце, он чувствовал позывы, понимал, что это такое, но справиться с позывами не мог, — потом подали состав.

Когда позади осталась окраина Петрограда, Таганцев съел варёную картофелину с луком, приготовленную Машей, закусил котлетой, совсем не похожей на мясную, и попробовал заснуть. Нужно было немного отдохнуть, прийти в себя, избавиться от внутреннего холода и неудобств, выспаться, собрать мысли в горсть, чтобы стать самим собой — уверенным умным человеком. Надо было как можно быстрее создать почки, отделения «Петроградской боевой организации», главнее этой задачи не было. Но сон не шёл. Мешочники неистовствовали, храп их мог обратить в бегство любое войско.

Таганцев выругался и, приподнявшись на полке, отогнул фанеру в окне и вгляделся в скользящее мимо вагона пространство, пытаясь уловить в тёмных размытых очертаниях природы что-то знакомое, доброе, но природа была неприбрана, глуха. За окном вагона медленно тянулась унылая, побитая, но такая дорогая Россия, что, когда Таганцев думал о ней, у него перехватывало дыхание, пульс учащался, словно у больного, он любил эту молчаливую землю и мечтал очистить её от скверны.

Может быть, вместо войны надо было объявить мир, войти с большевиками в сговор, помочь им, ведь что-то не понимает он, что-то не понимают они, наверняка ведь можно отыскать точки соприкосновения. Таганцев пожевал губами — во рту остался неприятный бумажно-древесный вкус съеденной котлеты, медленно покачал головой: нет, это не дано.

А с другой стороны, то, что он пересылает за рубеж, так или иначе попадает в руки закордонных разведок, сведения по капельке, по толике собираются вместе, словно чай в стакане, суммируются и по невидимому желобу, который очень трудно обнаружить, стекают в бездонную копилку, в хранилище, содержимым которого можно измазать кого угодно: эти сведения оборачивались против его России, против этих вот бесцветных полей, низкого невесёлого неба, которое никак не может пропитаться красками ночи, рыжего паренька в дырявом пиджаке, пристроившегося по малой нужде у железнодорожной насыпи. Он даже не считал нужным отвернуться от вагонов, брызгал прямо на состав и угрюмо всматривался в плывущие мимо вагона пашни, задубевшей от дождей, на которой в этом году ничего не вырастет, — против всего, с чем Таганцев был связан. Он пуповиной, ногами, хребтом врос в эту землю, в эту страну, он любит её… Разве он может делать для этой страны худо?

Почти на память он помнил пункты письма, поступившего с курьером через дыру на финской границе.

«Все пересылаемые сведения по возможности должны быть документальными», — с этих слов начиналась та бумага, пункт о документальности сведений был помечен цифрой один.

Цифрой два авторы пометили вот что: «В данное время наиболее существенное значение имеют следующие сведения: экономическое положение, продовольственное положение, состояние транспорта; настроение в среде — интеллигенции, рабочей и военной; религиозное движение, размеры и способы ведения торговли с иностранцами, договоры о концессиях, СНК, нет ли в Совнаркоме раскола, а если есть, то причины и кто побеждает…» Таганцев беззвучно пошевелил губами: его тоже интересует этот вопрос и главное, что в нём есть: кто побеждает? Если бы знать кто… Он вздохнул.

Что было ещё в той бумаге? Авторов интересовал процент входящих в партию большевиков и выходящих из неё, существование организаций, борющихся с Советами и возможности их объединения, какая из подпольных партий имеет наибольший вес — монархисты, кадеты, эсеры, социал-демократы? Корреспондентов также интересовала армия, её питание и отношение красноармейцев к будущим походам, дезертирство и вооружение, то, как сильны в частях комиссары, интересовали чекисты и их работа… Таганцев раздражённо приподнял одно плечо — чекистов он боялся.

У них в Сапропелевом комитете сидел один чекист — белобрысый, с сонными невыразительными глазами и вялым лицом, в кожаной куртке, с маузером в деревянной кобуре, гулко бьющем его по тощей ляжке. Когда он глядел на Таганцева, то у Таганцева начинала мелко вздрагивать кожа под коленками, на спине появлялся пот. Хорошо, что чекист приходил в Сапропелевый комитет лишь раз в неделю, запирался с бумагами в своей каморке, изучал их, а что было бы, если бы он приходил каждый день?

Под пунктом три шла фраза, удивившая Таганцева, хотя он не был большим знатоком изящной словесности, точной фразы и тонкого литературного стиля: «Кроме сведений перечисленного характера всякий документ имеет большую силу».

«Гм, и ещё раз гм, как говорится. Конечно, конечно, ещё какую силу имеет, — с неожиданной грустью подумал он, — подлинные документы и “Петроградской боевой организации” не помешают — самые разные! Да только добывать их слишком сложно. И опасно. Голова дорога, когда она на плечах, если же она в кустах — ничего не стоит. Документы!» — он иронически фыркнул.