Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

— Счастливый, — говорил Бредов, — тебе удалось то, над чем я напрасно бился. Должен сознаться — чертовски завидую тебе!

— Не в чем завидовать, — махнул рукой Новосельский, и веселость его как рукой сняло. Он нахмурился, не желая, видимо, договаривать своих мыслей, долго закуривал папиросу, и некоторое время они шли молча.

Морская улица кипела шумным, густым потоком людей и экипажей. Коляски, пролетки, пышные фаэтоны тянулись длинной вереницей и сворачивали на Невский. Широкие тротуары проспекта были забиты толпой. Люди шли тесно, чуть торжественно, в привычном для петербуржцев тягучем ритме, разговаривали, смеялись, шутили, раскланивались со знакомыми.

Новосельский и Бредов вошли в ресторан. Бородатый швейцар, низко поклонившись, принял у них фуражки. Метрдотель, похожий на министра, почтительно склонил лысую голову, оправил крахмальную скатерть на столике и положил перед Новосельским меню в роскошной кожаной папке.

Бредов настойчиво расспрашивал Новосельского, как проходит работа в генеральном штабе. Особенно интересовали его последние достижения военного дела, реорганизация армии.

Новосельский пил вино и, прищурившись, смотрел куда-то в сторону.

— Да как тебе сказать, — неопределенно ответил он. — Рекомендую… подлить шато-икем!

— Ну, как не стыдно! — укоризненно сказал Бредов, наливая в бокал золотистое вино. — Господи, Леонид, тебе ли быть недовольным? Ведь не в медвежьем уголке ты сидишь!

— А я вот подумываю как раз о том, что не плохо было бы послужить в армии, в одном из тысячи медвежьих уголков, о которых ты говоришь.

И положил на руку Бредова свою — широкую, белую, с выхоленными ногтями.

— Со стороны все кажется иначе, — как бы объясняя самому себе вдруг возникшую мысль, говорил Новосельский. — Ну да, существует генеральный штаб, который поставляет для армии полководцев, создает самую передовую военную науку, использует самое драгоценное из прошлого боевого опыта, совершенствует искусство управления войсками, проявляет творческую инициативу… так, по-твоему, обстоит дело?

— Конечно! — горячо подтвердил Бредов. — Я с тобой совершенно согласен, таким мне и кажется генеральный штаб. Новые идеи, новые знания. Ах, как хочется вырваться из провинциальной трясины! Я допускаю, что у вас в штабе есть свои слабые стороны, есть, конечно, и плохие работники, но, если взять в целом, все же свет к нам, в армию, идет от вас!

Новосельский медленно пил вино.

— Да, луч света в темном царстве… — чуть слышно сказал он и улыбнулся.- — Кажется, так Добролюбов назвал свою статью о «Грозе» Островского? Не думай, что… это я так, без всяких аллегорий… Че-еловек! — позвал он лакея. — Кофе нам, черного, с поджаренным миндалем! Кстати, на днях приезжает Пуанкаре. Я тебе достану билет.

Через час они вышли из ресторана и расстались у Казанского собора. Бредов решил прогуляться по городу. Прошел по Невскому до Садовой, потом сел в трамвай. Вылез где-то на окраине и остановился в удивлении. Казалось, что в несколько минут его перенесли в провинцию: так не были похожи эти низкие, грязные домишки, плохо мощенная улица, бедно одетые пешеходы на блестящий центр столицы. Он миновал величественную арку Нарвских ворот и медленно шел по узкому, заросшему по краям травой тротуару, досадуя на себя, что забрался в такую дыру. Улица упиралась в желтый двухэтажный дом и под крутым углом заворачивала вправо. Глухой шум вырвался оттуда, и Бредов увидел вдали красные корпуса и тяжелые черные трубы. Толпа колыхалась возле завода, доносились громкие крики. Бредов подошел к воротам. Слева от завода выполз трамвай, но толпа вдруг загородила дорогу. Из вагона выбегали люди. Тяжело качнувшись, облепленный с одной стороны плотными гроздьями людей, вагон начал медленно валиться и рухнул с грохотом, и скрежетом.

— Что такое? С ума я, что ли, сошел? — недоумевал Бредов.

Заметив городового, жавшегося к стене, он подозвал его.

— Бастуют, ваше благородие! — пояснил тот. — Уже третий день волнения. Разгоняют их, а они опять… Отчаянный народ эти путиловцы! Сейчас наряд приедет. По телефону сообщено.

Бредов смотрел, глубоко пораженный. На его глазах строилась баррикада, красный флаг взвился над ней, кто-то начал говорить, и толпа сразу затихла.

— Товарищи бакинцы, мы с вами! Ваша победа — наша победа!

«Кто такие бакинцы? — подумал Бредов. — Ах, да, ведь в Баку забастовка… Значит, все они заодно?.. Чего хотят они? Чем недовольны?»

Слышно было, как во дворе шумела толпа. Сторож выглянул в окошечко и торопливо отворил узкую калитку, очевидно приняв Бредова за полицейского. Бредов нерешительно шагнул, калитка сейчас же закрылась за ним, и через табельную он прошел во двор. Там его поразило огромное скопление людей, слушавших несколько ораторов. Он со смятением смотрел на решительные, взволнованные лица… Такие лица бывают у солдат перед боем.

Митинг кончился. Толпа хлынула к воротам, но они не открывались. Люди кричали, волновались, стучали в железный заслон. И вдруг ворота распахнулись. Конная полиция галопом бросилась на толпу, пешие отряды городовых с поднятыми шашками появились сбоку (вероятно, они раньше притаились на территории завода). Шашки и нагайки мелькали в воздухе, кони, храпя, напирали на толпу, метавшуюся по двору. Люди не знали, куда спрятаться. Ворота снова были наглухо захлопнуты. Где-то пронзительно и страшно крикнул тоненький, совсем мальчишеский голос. Выстрелы, крики, вой наполнили двор. Недалеко от Бредова стоял пристав и, наклонив толстую, вздрагивающую шею, стрелял из револьвера в толпу.

Бредов очнулся на улице. Он бежал по тротуару, ничего и никого не видя перед собой.

Это был день шестнадцатого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года, день расстрела путиловцев…

Газеты мало писали о рабочих забастовках. Девяносто тысяч человек бастовали в одном лишь Петербурге, каждый день происходили столкновения рабочих с полицией, но все это отмечалось на последних страницах газет короткими заметками, набранными петитом. Зато передовые статьи, длинные корреспонденции и жирные заголовки извещали о предстоящем визите президента Франции Раймонда Пуанкаре.

В начале июля четырнадцатого года в Ревеле и Петербурге гостила английская эскадра под флагом адмирала Битти. Теперь Франция демонстрировала крепость своего союза с Россией, которую она считала в зените силы и славы. В прошлом году дом Романовых праздновал трехсотлетие своего царствования, и новые события словно подтверждали и укрепляли блеск династии. Дипломаты ставили последние точки в своих соглашениях, превращая тройственное согласие — Англии, Франции и России — в тройственный союз, Антанту.