Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

Ему дали третьего ученика — грузина Чухрукидзе, прибывшего в полк позже других. В косматой бараньего меха шапке, смуглый и горбоносый, он сидел у стены коридора на своем сундучке, похожий на дикую птицу, нечаянно залетевшую в чужие места. Утром его остригли, переодели. И теперь, сразу похудевший, с запавшими глазами, он стоял перед Филипповым, ничего не понимая из его объяснений. И Филиппов зверел, подносил кулак к лицу новобранца:

— Как же тебя, сволочь, не бить? Ну, повторяй за мной, дьявол, повторяй!

Чухрукидзе молчал.

Тогда Филиппов попросил разрешения взять на помощь другого грузина — Махарадзе, служившего почти два года.

— Ты что выдумываешь? — наскочил Смирнов на Филиппова. — Хочешь здесь грузинскую армию создать? Не знаешь разве, что русского солдата можно обучать только по-русски? Возьмешь два наряда не в очередь!

Филиппов не понимал, почему нельзя обучать Чухрукидзе по-грузински, но знал, что возражать зауряд-прапорщику нельзя. Он все же уговорил старого солдата Махарадзе подучить своего земляка, да так, чтобы никто об этом не пронюхал. И Махарадзе занимался с ним в сарайчике, за уборной, куда не заходила ни одна душа.

Карцеву военная наука давалась легко. Сильный и хорошо приспособленный к работе, привыкший на заводе к дисциплине, он быстро усваивал уроки Филиппова, купил книжку Березовского «Первый год обучения солдата» и знакомился по ней с главными положениями солдатской премудрости.

Самохину же приходилось труднее. Он плохо запоминал то, чему учил его Филиппов, выправка у него была плохая, да и весь он, хилый, неказистый, мучительно переносил солдатскую службу, всегда со страхом шел на занятия. К Филиппову он мало-помалу привыкал, но взводный унтер-офицер Машков возбуждал в нем ужас и смятение. Когда тот проходил с медным, злым лицом и смотрел на Самохина, бедный парень ничего не соображал, все путал. Офицеры вообще казались ему существами, в которых не было ничего человеческого. В его представлении они управляли той грозной и страшной машиной, что засосала и его, Самохина.

Однажды занятия проводил младший офицер роты подпоручик Руткевич — высокий, молодой, с едва пробивавшимся на верхней губе пушком; Самохин же видел только его офицерский мундир, пуговицы с накладными орлами и твердые блестящие погоны. Руткевич поздоровался с ним, а он молча шевельнул губами и, как рыба, вытащенная из воды, раскрыл рот.

— Почему не отвечаешь? — спросил Руткевич.

Самохин заплакал, судорожно всхлипывая.

— Отпусти его полегче, — сказал Руткевич Филиппову. — Дай привыкнуть.

Филиппов сочувственно посмотрел на Самохина, на его несчастное лицо, на согнутую фигуру.

— Чего ты плачешь? — спросил он. — Ведь я тебе плохого не делаю… Ну, ну, не распускай соплей…

Во время занятий ротный писарь ефрейтор Шпунт вызвал Карцева к ротному командиру.

И когда они отошли, спросил, не поворачивая головы:

— У тебя в сундучке нет ничего т а к о г о?

— Ничего… А что?

Перед ними неожиданно выросла фигура зауряд-прапорщика Смирнова.

— На носках, на носках, марш, марш! — скомандовал он.

В ротной канцелярии за столом, читая бумаги, сидел капитан Васильев — небольшого роста, худощавый.

— Молодой солдат Карцев явился по приказу вашего высокоблагородия! — вытянувшись и держа руку у козырька, четко произнес Карцев.

Васильев уставился на него синими спокойными глазами, потом встал, подошел к нему и, подкручивая свои соломенные усики, негромко сказал:

— Здравствуй.

Карцев выкрикнул ответное приветствие.

— Откуда? Чем занимался до службы?

Карцев ответил.

— Был под судом?

— Был. По делу о забастовке на заводе, ваше высокоблагородие.

Васильев шагнул к столу, вынул из конверта, носившего следы сургуча, бумагу, стал ее читать.

— Ты политически неблагонадежный?

— Не знаю… — Карцев почувствовал, как злой холодок подступает к сердцу. — Мне ничего об этом не известно.

— Помни: если хоть ниточку замечу, хоть волосочек, не пощажу. Прямо под суд!

Васильев заходил взад и вперед по комнате, крутя усики. Писарь Шпунт работал у стола с безучастным видом.

Карцев с удивлением отметил, что капитан волнуется.

— Прошу тебя, братец, не порть мне роту, — внушительно сказал Васильев, снова подойдя к Карцеву. — Я за тебя отвечаю, понял?

— Так точно, понял.

— Ты меня подведешь, а к чему тебе это? Веди себя честно, как и подобает русскому солдату.

Дверь скрипнула, и на пороге появился Смирнов.

— Егор Иванович, — обратился к нему Васильев, — распорядитесь, чтобы принесли его сундучок. Впрочем, пусть он сам принесет.

— Слушаю, господин капитан! Карцев, за мною, марш!

Через несколько минут сундучок новобранца был в канцелярии. Васильев посмотрел на аккуратно сложенные вещи, ни к чему не притронулся. А Смирнов, став на колени, начал шнырять руками в сундучке, вытащил тоненькую книжку, прочел заглавие.

— Похвально! — сказал он, передавая книгу Васильеву. — Учебник для рядового первого года службы. А больше, господин капитан, ничего такого нет…

Васильев улыбнулся:

— Ну, вот и прекрасно.

И написал на обложке учебника:

«Разрешаю. Командир 10-й роты кап. Васильев».

— Только не держи у себя книг без моей подписи, — предупредил он.

— Слушаю, ваше высокоблагородие!

С полковых работ вернулся второй взвод. Солдаты весело вбегали в казарму, стучали сапогами, перекликались с товарищами. В сенях им оставили два ведра с супом и кашей. Взводный, старший унтер-офицер Колесников, первый налил себе густого супа, положил самой жирной каши, затем взяли себе отделенные командиры, а уже после этого ведра понесли в коридор и поставили там на длинный стол, за которым обычно солдаты пили чай и чистили винтовки. Голодные люди, не разливая суп в баки, хватали его прямо из ведра ложками и вычерпали все до дна. Принесли заваренный кипяток в огромном медном чайнике. Те, у кого не было сахара, пили чай с черным, посоленным хлебом.

Керосиновые лампы, подвешенные к потолку, лили желтый скупой свет. Солдаты сидели за столами, расхаживали маленькими группами, разговаривали. Это был лучший час, когда все трудности дня оставались позади и можно было отдохнуть, заняться своими делами. В это время писались солдатские письма, осторожные и сдержанные, так как было известно, что конверты вскрываются. Самое заветное и нужное старались переслать с оказией, с верным человеком.

Кобылкин, получивший от взводного наряд, чистил винтовку. За высокий рост и худобу его прозвали в роте «цаплей». Уперев винтовку прикладом в пол, он водил шомполом с намотанной на конце промасленной тряпочкой. Костистое лицо Кобылкина было печально. Его мучило письмо, полученное из дому: жена писала, что всю собранную рожь взял лавочник за старый долг, и спрашивала, нельзя ли продать тулуп, иначе она не обернется.