Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

— Пойдет! — уверенно, вмешалась в разговор Катя. — Ты же сказал, что теперешнего солдата с кадровым не сравнишь: одежда на нем солдатская, а душа вольная.

— За солдатскую душу и воюю! — горячо сказал Мазурин.

Помолчали. Умные, насмешливые глаза Васены не отрывались от лица Мазурина, и от ее взгляда он почувствовал неловкость.

— Что это ты, мать, так смотришь? Или переменился?.

— Переменился… И не ты один, Алеша. На людей погляди в нашем городе. Все другими стали.

— Все? И Бардыгин тоже? — с усмешкой спросил Мазурин.

— Я о горбатых не говорю, — пояснила Васена.

— Вот то-то же! — подтвердил Мазурин. — Но дожидаться, пока Бардыгиных могила примет, — нельзя. Нужно гнать их с фабрик, завести там свои порядки, директорами посадить таких, как, скажем, Семен Иваныч. И так по всей России сделать!

— А что ты думаешь? — серьезно сказала Васена. — Семен Иваныч справился бы, голова у него золотая… Представить только: сидит наш Семен Иваныч в директорском кабинете и всей фабрикой управляет!.. Да только не бывать этому, Алешенька, — не в сказке живем… беда наша горькая!

— А мы беду изживем, мама, — громко прозвучал голос Кати. — Не век же нам бедовать? Так, Алеша? — И она прижалась головой к его плечу.

Вечером Мазурин навестил Семена Ивановича. Старик только что вернулся с работы и, сидя за столом в расстегнутой на груди рубахе, читал газету. Увидев Мазурина, он с таким видом, будто они только вчера виделись, сунул ему газету и сердито проговорил:

— Что только пишут — читать противно.

И, вскинув на лоб очки, вскочил, обнял Мазурина.

— Опять ранили? А не много ли? Хватит с тебя!..

Семен Иванович был горячий, неугомонный в разговоре и очень сдержанный и терпеливый в деле. Хорошо зная это, Мазурин спокойно слушал его.

— Про бабьи бунты слыхал? — живо спросил Семен Иванович и рассказал о целой волне женских бунтов, которые прокатились по всей стране.

— Понимаешь, баба, простая крестьянка, против помещика поднялась! — с гордостью говорил он. — А деревню не так просто поднять, это не наш брат рабочий. Тут вековой застой пробить надо!..

И, подталкивая Мазурина локтем в бок, с увлечением продолжал, поблескивая стеклами очков:

— Ты не знаешь еще, что на фабрике делается! Туда вместо мобилизованных женщины да подростки пришли. Сначала кроткими были, а потом присмотрелись, да мы их кой-чему научили… Тут и Катя хорошо поработала. Одним словом, народ в огне!.. Не только у нас, по всей России забастовки растут… Ну, а на фронте как? Рассказывай.

— На фронте не так, как здесь. Там так просто не забастуешь. А нужно добиться, чтобы и фронт и тыл вместе шли. Связь здесь хорошая нужна!

— Вот такие, как ты, и есть наша связь… Долго у нас пробудешь?

— Дня три, пожалуй.

— Так, так… Среди народа, конечно, потолкаешься?

— Обязательно! Меня ведь про вашу жизнь на фронте будут расспрашивать, да и самому интересно людей повидать. За год много воды утекло… Вот бы новых работниц послушать!

Семен Иванович хитро посмотрел на него:

— За чем остановка? Идем к ним в гости!

Он спрятал очки в старенький футляр, сунул его в карман, надел куртку, схватил свой помятый картуз.

— Что время зря переводить!

Они вышли на улицу. Были синие сумерки, на западе угасал последний розовый отблеск уходящего дня. Галки весело перекликались, сидя на крестах пятиглавой церкви. Мазурин и Семен Иванович свернули в глухую улицу и вскоре очутились в большом дворе.

В комнате, куда они затем вошли, было людно, но тихо. На кроватях, скамейках, а то и просто на полу, застланном пестрядинными ковриками, сидели женщины и вязали. Семен Иванович низко поклонился, взметнув над головой свой картузик:

— Ну, кого не видал — здравствуйте! А тебе, Анна Акимовна, хозяюшка, особый привет.

Анна Акимовна — еще молодая женщина, с полным лицом и ясными голубыми глазами — поднялась со скамеечки и тоже низко поклонилась.

— Садитесь, гостями будете, — приветливо сказала она.

Мазурин рассматривал всех с любопытством, и на него тоже глядели пристально. Семен Иванович уселся на табурет и спросил, чуть улыбаясь в седенькую бородку:

— Может, помешали?

— Что вы, что вы! — живо ответила Анна Акимовна. — Никаких особых дел у нас нету, так — отводим душу, судачим о житье-бытье.

Маленькая женщина с сухим, строгим лицом, почесав спицей лоб, спокойно сказала:

— Наше дело известное — болтовня, а вот ты, солдат, расскажи, как там наши мужья воюют, скоро ли домой вернутся?

— Немца победят и вернутся! — звонко и зло крикнула черноволосая молодуха, что расположилась на коврике.

— Тут уж не до победы, — сурово вмешалась пожилая женщина. — Вернулись бы целыми — и спасибо, а то без них хоть пропадай!

Она окинула быстрым взглядом своих подруг и продолжала, не прекращая вязать:

— Съела нас фабрика, и нужда нынче косточки догрызает. Ни к чему не подступишься — все втридорога. А заработки какие? На хлеб да на тюрю и то не запасешь.

— А как с хозяйством и с ребятишками управиться, когда на фабрике по четырнадцать часов торчишь? — подхватила худая работница с нездоровым румянцем на впалых щеках. — Уж лучше смерть, чем жизнь такая треклятая!

— Давеча из Рязани соседка моя вернулась, — доверительно проговорила Анна Акимовна. Спицы в ее руках мелькали с удивительной легкостью. — Там, в мастерских, швеи забастовали. Бухаркой, говорят, заставляют штаны да рубахи шить, а какая в ней крепость, в бухарке этой? Наденет на себя такую одежу солдат, и сразу она по шву и распорется.

— Зато бухарка дешевле катушечных ниток, — отозвалась какая-то женщина в углу. — Хозяевам на них нажива, а солдат хоть пропади — разве им жалко?

И вдруг работницы разом все заговорили, перебивая одна другую. Много выстраданного горя и злобы слышалось в их словах. Движения их были порывисты, глаза горели. Мазурин взглянул на Семена Ивановича. Тот сидел не шевелясь, положив руки на колени, и только очки его строго блестели в желтом отсвете керосиновой лампы. Среди возбужденных выкриков ровно выделился голос Анны Акимовны. Видно, что ее здесь любили слушать.

— Спокойно нельзя нам жить, — сказала она. — Спокойно теперь жить — все равно что в пропасть катиться. К горлу подошло — дальше некуда! Томление одно, а не жизнь, хоть криком кричи! А разве он поможет — крик-то?

— А что поможет, Акимовна? — настойчиво спросила пожилая женщина. — Если знаешь — скажи.

В комнате стало тихо. У Мазурина даже сердце похолодело: что ответит хозяйка?

Анна Акимовна вздохнула, грустно улыбнулась:

— Что я вам, бабоньки, на это скажу? Я такая же, как и вы, одна у нас с вами жизнь, одна печаль. Муж на войне, дети-малолетки…

Она задумалась, перестала вязать. Глаза женщин не отрывались от ее лица, и Мазурин с удивлением думал: «Чем же привлекла эта женщина сердца своих подруг? Отчего с такой верой глядят они на нее, будто ждут вещего слова, которое объяснит им все: и что делать, и как жить?»