Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

Нащупав пулю в глубине раны, Иван Иванович пробует захватить ее, но плоские кончики пинцета, чуть звякнув, соскальзывают с круглого кусочка стали. Снова захват, и опять пуля ускользает.

— Вертится! Вертится, дрянь этакая! — с напряженной улыбкой говорит хирург. — Вертится потому, что лежит свободно. Тут надо бы особый, желобоватый, пинцет.

Делается еще несколько попыток.

— Уходит! Все время уходит обратно по раневому каналу… Ушла… — шепчет Иван Иванович.

Сосредоточенность возле стола такая, что никто не слышит, как рядом в овраге рвутся бомбы. Свет мигает, гаснет и снова вспыхивает: моторист у движка не теряется. Спасибо ему!

— Ушла, подлая! Кривой пинцет!.. Нет, не получается. Кусачки! — Взяв их из рук Вари, хирург осторожно еще выламывает кость. — Осколки вынимать легче, они шершавые, а пуля скользит. Как раненый? Поговорите-ка с ним! Какое у него давление?

— Понизилось. Сто пять. — И Галиева заговаривает с Оляпкиным.

Тот произносит что-то нечленораздельное. У него начинается рвота.

Прикрыв рану салфеткой, смоченной физиологическим раствором, и придерживая ее ладонью, Аржанов выжидает с минуту и снова приступает к делу. Узкими кончиками пинцета взять пулю не удалось. Можно еще применить более крупный, грубый инструмент, но в ране мозга, где все рассчитано на миллиметры, это опасно. Однако Иван Иванович решается:

— Дайте мне ложку!

Специальной ложкой, похожей на застывшую змейку, он подтаскивает пулю и, снова захватив ее пинцетом, вынимает.

У всех вырывается радостный вздох облегчения.

— Достали? — спрашивает вошедший Решетов. — А как наш знатный боец?

— Ничего, жив. Коля! Посмотри, Коля! — Софья Шефер заглядывает в лицо Оляпкина и подносит на ладони к его глазам тусклый кусочек металла. — Посмотри…

Оляпкин с усилием приподнимает веки. Операция идет под местным наркозом, и раненый все время в сознании. Он недоверчиво косится на пулю — этакая ведь малость!

— Одна?

— Хватит с тебя одной.

— При-при-берите. На-а память.

— Добрая память! — Иван Иванович расправляет пинцетом лоскут твердой мозговой оболочки. — Давайте стрептоцид! Засыплем и зашивать будем. Да, да, да, зашивать! — будто споря с кем-то, говорит он. — Оставим открытым только уголок раны для дренажа. — И с усмешкой по собственному адресу: — А ведь хотелось мне взять голову и потрясти так, чтобы вытряхнуть эту упрямую пулю!

— Сегодня ночью я чуть не столкнулась с фашистами, — сказала Варя Ивану Ивановичу. — Сменилась, ушла к себе, но никак не могла уснуть. Выгляну из блиндажа — Волга волнами плещет, даже брызги в лицо: а где-то немцы играют на губных гармошках. Я слушаю и думаю: «Как мало земли у нас осталось!» И вдруг совсем близко шаги, зашевелился кто-то, и заговорили тихо, непонятно. И тут — ракета… Светло-светло стало, и один немец оказался рядом со мной. Стою за его плечом и не дышу. У меня ведь нет ничего: ни ножа, ни револьвера. Ракета погасла, и он шагнул из-под навеса, и слышно — второй за углом. Пошли, а я подумала: «Сейчас выкрадут кого-нибудь…» Выскочила за ними да как закричу! Сама не помню, что кричала.

— Надо же попасть в такой переплет! Конечно, приходили за «языком». — Иван Иванович с запоздалым испугом вспомнил о Георге Клюге. — «Чуть не столкнулась!» Придушили бы тебя, и все.

— Нет, они побежали, поднялась стрельба, и одного убили, а другого взяли живьем.

— Какая ты смелая, Варенька!

Она промолчала, залившись румянцем, и Иван Иванович понял, почему ей не спалось, когда он мог вернуться из-за Волги с минуты на минуту.

Вечером собрались в красном уголке. Мрачный подвал, вернее — часть подвала, со сводчатым низким потолком и квадратными колоннами; в глубине, за колоннами, смутно освещенный хаос битого кирпича, железных балок. У стены поблескивает черный лакированный рояль, чудом уцелевший среди общего разгрома и перенесенный в подвал солдатами. Посредине помещения стол, накрытый кумачом. На столе радиоприемник. Когда фронтовые бригады артистов умудряются переправиться через Волгу, они устраивают здесь концерты.

Подвал заполняется быстро. Каждому хочется побыть на народе в этот вечер, услышать Москву. Москва!.. Бой кремлевских курантов звенел над всей страной: над лесами Белоруссии и в зеленых степях Украины, у охотников Заполярья и у чабанов Кавказа, где кристально чистый воздух напоен медовым дыханием трав и цветов, где небо голубей бирюзы, а матовая белизна облаков спорит с белизной горных вершин, покрытых вечными снегами. Москва! И шахтер под землей, и тракторист за рулем, и конюх в колхозной конюшне — все мечтали побывать в столице. Поговорить в Кремле о достижениях и трудностях, о новых задачах…

Держа оборону на крохотных «пятачках», сталинградцы думали о своей земле, о той, которую захватили фашисты, и о той, что лежала за ними. О Родине думали, и хотели, и ждали, чтобы она добрым словом отметила их боевой труд. Москва еще молчала, и люди поняли, что собрались рановато. Тогда кто-то из девчат запел:

Все подхватили мощно и стройно:

Больно задевали теперь сердце эти слова!

Когда в подземелье послышался голос Москвы, приглушенный расстоянием и громом стрельбы, врачи, сестры, военные — все придвинулись к столу, где стоял приемник. Говорилось об итогах истекшего года, о перемещении промышленности в восточные районы страны, о расширении там посевных площадей. Каждый из слушателей представлял, как отсюда уходили эшелоны с заводским оборудованием и двигались стада коров и овец, табуны лошадей. А люди!.. Миллионы полураздетых и голодных людей, вырвавшихся из пасти войны, уходили на восток. Надо было справиться с этим живым потоком, разместить всех, накормить.

— Еще никогда мы не имели такого дружного и организованного тыла, — говорила Москва. И вдруг замолчала…

— Пожалуйста! — Злобин, стоявший у стола, умоляюще глядел на радиста. — Пожалуйста!

— Сейчас… Минуточку! — Радист захлопотал у приемника, и снова послышался родной голос.

В Москве, как и в мирное время, шло торжественное заседание.

Суровая уверенность звучала в словах докладчика. Народ напрягал все силы в борьбе и намечал путь разгрома врага, хотя смертельная опасность еще висела над страной: фашисты прорвались на Кавказ, создавая угрозу захвата Баку и, намереваясь обойти Москву с востока, таранили Сталинград…

«Значит, мы здесь защищаем подступы к Москве!» — Варя вспомнила фашиста, который так напугал ее сегодня ночью. Рослый и рыжий, с синеватым затылком, лежал он утром недалеко от блиндажа, выставив горбом спину, раскинув большие ноги в солдатских сапогах. «Отъелся на наших хлебах!» — с остро вспыхнувшей ненавистью подумала девушка и снова стала слушать, замирая, когда радиопередача перебивалась посторонними шумами.