Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

— А вы?

— Я — против. Чего уж кривыми-то дорогами ходить!

— Это правда. О чем толковать, если там жизнь сложилась дружная…

«Значит, он и сейчас готов примириться с Ольгой… — отметил про себя Хижняк, наконец-таки вспомнив о хозяйстве, и с досадой пропорол финским ножом крышку второй консервной банки. — Вот уж верно говорят: сердцу не прикажешь! Не стану больше вмешиваться, только бередишь зря…»

Фельдшер налил стопки и посмотрел на часы: шел уже пятый.

— Задержался что-то Платон Артемович. И Вареньки нет… Ан идет! — обрадовался Хижняк, оглядываясь на дверь, где послышались четкие мужские шаги. — Точно! Он!

Но Иван Иванович и сам уже видел входившего Логунова.

— Ну вот… отправляемся. — Логунов пожал руку Аржанову, обнял Хижняка, крепко встряхнул его. — Ох, старина! Какой ты сивый стал!

— Небось, тут и побуреешь и поседеешь, — добродушно пошутил Денис Антонович.

— Не жалеешь, что уходишь из операционной?

Хижняк пожал крутыми плечами.

— Да как сказать… Все-таки мне легче работать ротным фельдшером, чем девушке какой хлипкой.

Я так и заявил прошлый раз начальнику санотдела: «Если потребуется, присылайте замену, я всегда на позицию готов, как штык! Он и вспомнил про меня…»

— Тогда будем воевать вместе!

— И то правда! Давай вместе! — Хижняк крепко ударил ладонью в протянутую ладонь Логунова.

Иван Иванович смотрел на них. Скрытое волнение легкой судорогой пробежало по обострившимся чертам его лица. Он любил Хижняка, ценил Логунова… Смутная ревность к их дружбе шевельнулась в его душе и большая печаль о том, что они покидали его, и, возможно, навсегда покидали…

Он вздохнул, первый поднял свою стопку — гладко обрезанную консервную банку:

— За встречу!

— За успех!

— За победу нашу!

— Мы привыкли спать, где придется, — сказала Наташа и вопросительно взглянула на Лину.

Слух у нее после контузии все еще не восстановился, и они с Линой были неразлучны: вместе лазили по буграм берега, по улицам, выходящим к реке, подбирали раненых, несли их в госпиталь, вместе падали, когда слышался свист бомбы.

— Ты — мои уши, — говорила Наташа, — без тебя я пропала бы. И уж, наверное, меня отправили бы за Волгу…

Сейчас они вместе с Ларисой Фирсовой и Варварой сидели на дне воронки возле своего разбитого блиндажа и сообща решали, где бы им отдохнуть. Поминутно то одна, то другая окидывали взглядом мутневший над ними кусок неба, исчерченный, измазанный полосами дыма и выхлопных газов. Когда самолеты фашистов снова и снова прорезали нависшую мглу, головы людей вжимались в плечи. Черными облачками разрывалась в воздухе шрапнель, взревев, бухались в воду бомбы и снаряды, холодя сердце, лопались мины. Страшно было и на реке, и на кромке берега, и над кручей обрыва.

— Говорят, больше восьмидесяти процентов снарядов перелетает через полосу нашей обороны и падает в Волгу, — сказала Лариса, которая спокойно сидела, охватив колени, словно где-нибудь на безопасном привале. Никак не соответствовали грубым сапогам ее выхоленные, уже зажившие руки хирурга с тонкими пальцами и узкими маленькими ногтями, так же как не подходили воротнику солдатской шинели блестящий узел темно-русых волос и нежная белизна шеи. — Если бы все это железо обрушивалось сюда, они бы нас задолбили! Вот что, девчата: мы с Варенькой пойдем в госпитальное отделение, я хоть с Алешей побуду, а вы идите в подвал, где мирные жители. Завтра саперы соорудят нам новый дворец…

Взрыв большой бомбы поколебал берег, вихрь пыли взметнулся над краем воронки.

— Однако сидеть здесь нельзя, девочки! — Лариса приподнялась. — А ну, быстро!

Одна за другой они выскочили из воронки и нырнули в щель соединительного хода.

В подвале, под развалинами какого-то серого здания, притулившегося возле обрыва, девушек встретил дикий вопль. Много криков слышала Лина за последнее время: надрывающие душу стоны и оханье раненых, пронзительный вой испуга и боли, плач детишек, исступленные рыданья матерей, нечеловеческий рев потерявших рассудок, но этот крик был особенный… Лина прислушалась. Нет, кричал не раненый.

— Что с тобой? — спросила встревоженная Наташа, хватаясь за локоть подруги, лицо которой выражало полную растерянность.

Та, не отвечая, устремилась в дальний угол, где горела вторая коптилка. Там на ветошке, брошенной на земляной пол, корчилась женщина с огромным вздутым животом. Возле бестолково суетились жительницы подвала.

— Беременная! — сказала Наташа, потрясенная видом роженицы.

— Рожает! — испуганно пояснила Лина. — Да, ты не слышишь… Понимаешь, она рожает!

Новый неистовый вопль раздался в подземелье, сливаясь с гулом взрывавшихся наверху бомб и снарядов.

— Нашла время! — сказал впалогрудый, тощий неврастеник.

— Приспичило: ни раньше, ни позже… — сумрачно отозвалась его соседка, тетка Настя, так покрытая клетчатым байковым платком, что походила на маленький шалашик. — Ее в госпиталь надо бы отнести.

Неврастеник сердито фыркнул:

— Беда с вами, бабами! Куда вынесешь, когда на улицу носа высунуть нельзя! Сюда надо бы врача позвать, помог бы ей, а то от криков голову разломило.

— Подумаешь, какой нежный! — напустилась на него Лина, вся взъерошась. — Давно бы сам сбегал за врачом!

— Сбегал! Как будто мы в городе в мирное время! Я человек больной… — Он рассмотрел комбинезоны девчат и добавил: — Вы сестры медицинские, вот и помогите.

Однако Лина, уже не слушая, метнулась к выходу, но от порога вернулась объяснить Наташе — что нужно привести Ларису Фирсову. Пронзительный стон роженицы отбросил девушку обратно, к тому же она вспомнила, что подружка не слышит и скорее можно сходить за врачом, чем растолковать это ей.

Наташа сама догадалась, куда исчезла ее напарница по боевой работе. Не зная, что предпринять, в ожидании сняла шинель и отгородила роженицу от посторонних взглядов, но походило, будто она сама спряталась от нее.

— Вот девки: ничего на свете не боятся, а родов испугались! — сказал кто-то.

В подвале раздался добрый смех, разрядивший угнетенное состояние, какое всегда бывает у людей под обстрелом.

Наташа не поняла, над чем смеются, но почувствовала, что смех относится к ней, сразу выпрямилась и, все так же держа шинель, заглянула через нее на роженицу. Да, это было страшно! Зачем такие мучения? Они казались ненужными, оскорбительными, приводили в недоумение. Наташе уже исполнилось шестнадцать лет, но жизнь ни разу не столкнула ее с тем, что тут происходило.

Но после этих жестоких мук должен появиться ребенок, а маленьких детей Наташа очень любила. Она сама мечтала иногда о своих будущих детях: как будет купать их, кормить, водить на прогулку, как потом они станут учиться. Девушка снова заглянула к роженице.