Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

Она протянула доктору руку. Иван Иванович взял ее, наклонился, но Фирсова быстрым движением отстранила его.

— Теперь уже все! — решительно сказала она, словно распростилась сразу с тем, что мучило ее, и исчезла, будто растаяла в темноте.

— Лариса! — позвал хирург, бросившись следом. — Лариса Петровна! — крикнул он громко, но, словно напоминая о том, что происходило здесь, рванул землю взрыв бомбы, и Аржанов невольно пригнулся.

«Ну вот, теперь уже все!» — мысленно повторил он слова Фирсовой. — «Неужели все? Неужели действительно надо превозмочь такое прекрасное чувство? Не значит ли это просто искалечить его?!»

Сердечная тоска по Ольге притупилась, но в минуты, свободные от работы, Аржанову нередко виделась его семейная жизнь в прошлом.

Привычки и манеры Ольги запомнились крепко: как ходила быстрым шагом спортсменки, не знавшей устали, как иногда во время маленьких размолвок, чтобы подавить не вовремя напавшую веселость, кусала она губы, и все тогда смеялось в ней: и зачесы шелковистых волос, и косточки слегка выступавших ключиц, и невысокая грудь, трепетавшая от приступов подавленного смеха. В эти минуты она бывала особенно хороша и привлекательна, и не мудрено, что раздражение Аржанова сразу гасло.

Так радовало семейное согласие, такое жгучее счастье давали примирения, что все осталось в памяти как светлый праздник. Но чем ярче были воспоминания, тем угрюмее становилось лицо доктора, он даже приметно сутулился, словно ожидал неизбежного удара, как на Каменушке перед уходом Ольги. Но он уже не звал ее ни во сне, ни наяву; одна мысль о возможности снова сблизиться с нею оскорбляла его теперь.

Охотнее он вспоминал свою жизнь до встречи с Ольгой. Учился. Самозабвенно работал. Ждал счастья и верил в него. «Я был убежден, что в один прекрасный день буду обязательно увенчан им. И не спешил: некогда было мне искать его. И вот оно пришло… Оно не просто пришло, а наехало на меня…»

Снова представлялся теплый день после прошумевшего ливня, следы детей на влажном песке, беловолосая девушка на велосипеде.

«Да, да, да! Как будто налетела и… переехала колесом по горлу! Ну, а если бы не налетела, наверно, до сих пор трудился бы до упаду и ждал. Значит, надо было именно вот так ворваться в жизнь и властно занять в ней место, отведенное самой природой. А как же я раньше-то? — вдруг подумал Иван Иванович. — Ведь увлекались все сверстники: и мальчишки и студенты, а позднее товарищи по работе в клинике».

Голодное и холодное всплыло из глубины минувшего детство. Вечная погоня за куском хлеба, ссоры и драки, как в стае воробьев, озабоченно и задорно скачущих по улице. Но было увлечение и тогда. Девочка-подросток с теплой золотинкой в серых глазах, покатыми плечиками и тяжелой темно-золотистой косой. Но тоже случайно свалилось это знакомство… Как же, и знакомство было! Давно забытая озорновато-хитрая усмешка человека, любящего посмеяться, мелькает на лице Ивана Ивановича. Топили котенка… Целая шайка озорников с подсученными выше колен штанами хлюпала по глубокой луже, свистела, гоготала, гоняя котенка, похожего на измученную крысу; ловила его и снова бросала, улюлюкая и невольно поражаясь цепкой живучести маленького существа. Котенок упорно не хотел тонуть, выныривал, отфыркиваясь облипшей усатой мордочкой, отчаянно работая лапками по взбаламученной воде, плыл то к одному, то к другому берегу.

В это время, совершенно поглощенный жестокой забавой, будущий хирург ощутил крепкий удар в спину; кто-то запустил в него обломком кирпича. Ваня Аржанов, привыкший всегда давать сдачу, обернулся стремительно и удивился до онемения: она стояла на грязном берегу лужи, ступив маленькими башмачками прямо в воду, и, вся раскрасневшись, сердито и громко кричала на него, в другой руке ее, беленькой, но испачканной грязью, тоже был камень.

Так началась любовь, невысказанная, безнадежная, заглохшая только на втором или третьем курсе рабфака. Ворвалась в мальчишечье сердце, и тепло в нем стало, а порой мучительно тесно. То нежность до смятения, то порывы дерзкие связывали, спутывали. Впервые было совестно за почерневшие пятки своих босых ног, за руки, покрытые цыпками. И пугающе прекрасными показались лунные вечера и темные ночи, бегущие над железнодорожным поселком. Глупость? Но как не хватало бы ее в воспоминаниях доктора Аржанова! Какая юность без мечты о любви? Потом пришла настоящая любовь. Но была ли и она настоящей? Если да, то почему же ушла она? Все связанное с Ольгой умерло.

Возникло новое чувство — Лариса.

«А как ты пришла? — Иван Иванович приподнялся, сел на жесткой подстилке, брошенной на вздрагивавшие от обстрела нары. — Ты-то не случайно появилась на моем пути! Тебя я искал. Больше года среди ужасов войны, горя и бесконечных смертей я искал тебя. Ведь столько женщин встречалось за это время: и сестер, и врачей, и таких, которым оказывал помощь. Почему ни одна из них не взволновала — только ты? Встретил, и сразу очаровала, полонила. Но и ты оказалась не для меня. Неужели тоже случайное в жизни?»

Ошеломленный этой мыслью, доктор встал, пригибая голову под низким потолком, медленно прошелся по штоленке.

«Как же другие? Взять Хижняка и Елену Денисовну: все цельно, ясно, радостно, раз и навсегда определенно. А Логунов!.. Если бы Варя полюбила его, какая бы хорошая пара из них получилась! Но почему же я сам стремлюсь к женщине, которая даже разговаривать со мной не хочет». И снова горькое чувство стыда опалило жаром лицо Ивана Ивановича.

— Дяденька! Помоги нам, дяденька! — кричит девочка лет десяти, такая тоненькая и легкая, что ее шатает осенний ветер.

Она протягивает грязную ручонку к бойцу, обнимая другой плачущего малыша. В голосе ее отчаяние:

— Дяденька, помоги!

Ваня Коробов окидывает взглядом детей возле женщины, распростертой на земле.

— Некогда мне, девочка! Освобожусь — приду.

Вместе с ним перебегают в наступающих сумерках бойцы его штурмовой группы и бывшей группы Степанова. Противник опять жмет на левый фланг соседнего соединения, пытаясь вбить клин между двумя дивизиями, и командиру батальона Логунову дан приказ поддержать соседа. Фашисты снова получили подкрепление.

Курт Хассе недолюбливал Макса Дрекселя и не понимал, как такой рохля попал в ряды СС. Макс был храбр, этого у него нельзя отнять, но слишком часто в его больших темно-голубых глазах появлялась задумчивость. Что это? Только ли тоска о семье?

Увидев в первый раз Макса, его мощную фигуру и гордо посаженную горбоносую голову, Курт подумал с невольным восхищением: «Настоящий тевтонский рыцарь!»

Потом, на привале, среди русских полей, он увидел в руках Дрекселя фотокарточки его семьи. Стройная жена, пятилетняя дочка с белокурым валиком, закрученным на манер куриного гребешка — обычная прическа немецких девочек, — красивый мальчишка лет трех и еще один — толстый малыш в беленькой колясочке. Такой симпатичный бутуз, что все солдаты залюбовались им, а Курт ощутил смутную досаду, похожую на зависть.