Наталья Баранская - День поминовения

Мысли такие от них далеки, и скажи им это, удивятся,— потому что они великие скромницы и вообще мало думают о себе. Может, я не говорила бы этого об Аксинье Кузьминичне и Лизавете Тимофеевне, но ведь за ними стоят сотни, тысячи, сотни тысяч таких же.

Многое держалось и держится на них, и хочется верить, что душевное здоровье и чистота, переданные детям и внукам, помогут подняться нашему народу, уставшему от испытаний.

Сокрушающие бури принял на себя русский народ. Ломали бури под корень, порою вырывали с корнем, и завалы от буреломов еще не истлели на нашей земле, но глубинные корни свои народ сохранил.

Вынесли мы страшную войну, потери наши и поныне не сосчитаны, и не только в убитых они, а во многом другом также. Потеряны были надежды на перемену жизни, которую принесет выстраданный мир,— на справедливость и свободу.

И все ж поднимаются из глубин живительные соки, пробиваются вновь от глубинных корней ростки надежды... Только бы не сломать, сберечь, дать окрепнуть и вырасти.

Отрываюсь от мыслей, от речных далей и вижу, как спускается к мосту худенькая женщина в голубом платье с бидоном в руке. Узнаю Лизавету Тимофеевну. “А я на ключик пошла, да решила: зайду сначала к вам, может, уехали”.— “Ну как я могла — не простившись?” Зову к себе, нет, уже поздно. Так и прощаемся — на мосту. То я дойду до ее конца, то она идет обратно со мной. Говорим о детях, о внуках, о ручной ее белке — убежала из сада, не поймали бы мальчишки.

О многом мы думаем согласно. Лизавета Тимофеевна говорит, что в конце жизни особенно начинаешь любить все живое — “аж сердце щемит”. Мне тоже ведома эта пронзительная любовь. Даже тех, к кому ранее была полностью равнодушна, кого, случалось, бездумно убивала, — ос, пауков, — не трогаю, выручаю из беды и стараюсь не наступить на переползающего дорожку.

“А людей,— спрашиваю,— жалко?” — “Людей не так, люди сами себя защитить могут. Несчастных, конечно, жаль. Однако зла люди творят много, а звери и птицы зла не знают”.

Вспомнила, как на днях кто-то спустил в реку картонную коробку с кошкой, как намокла коробка и погружалась в воду, плывя по стремнине, а кошка едва держалась на углу и, уцепившись за стенки, жалобно мяукала, умоляя о спасении. С берега смотрели: кто бранил мальчишек (их, конечно, проделка), кто смеялся, кто ждал с интересом, как кошка утонет. Но рыбак с лодки зацепил удочкой, причалил коробку, спас. Говорили, что сделали это вовсе не мальчишки, а владелица дома, у которой дачники оставили кошку.

Мы еще на мосту, у берега, совсем близко от нас копошится в прибрежной воде что-то большое, темное. Водяная крыса! Грызет сочные стебли осоки, не обращая на нас внимания. Рядом останавливается полная женщина в платочке, спрашивает: “Внутрия?” Да, нутрия. Здесь их разводят, но правильно называть не научатся. Крыса не отплывает, делает свое дело. “У нее небось тут нора близко и дети есть”. В глазах женщины блеснул алчный огонек. Может, думает: хорошо бы поймать “внутрию”, откопать нору с детенышами — вот и начало завода.

Лизавета Тимофеевна тянет меня за руку обратно, к середине моста — сейчас толпу соберем, еще начнет кто нутрию ловить. Здесь, на чистом свете, среди реки, дальше от берега, глаза у Лизаветы Тимофеевны ярко-голубые. Говорю ей: “Глаза, как у молодой”. Ей приятно, улыбается, но вежливость требует возразить. “Какая уж молодость? — Потом рассказывает: — Недавно шла тоже на ключик — с голубым бидоном, и платок голубой, и платья на мне эта, голубая. Навстречу отец Никодим: “Ах-ах-ах, и вся-то она голубая, и глаза голубые — настоящая незабудка”. Смеется”.

Ей приятно, что заметили, взглянули, любуясь, похвалили. Ведь это бывает редко, а в жизни ей недостало любви, ласки и восхищения

Она в церкви все еще поет “вторым сопраном”, голос есть, но сил уже мало, устает. В хоре одни старушки, часто ошибаются, путают, отец Никодим сердится и поправляет их безжалостно громко. Лизавета Тимофеевна службу помнит с давних пор, с детства. Прощаемся: “До следующего лета!” — “Если будем живы...”

Звенигородский лес, когда-то бескрайний, теперь затеснен со всех сторон и всеми обижен. Виноваты мы перед русским лесом, добрым, дружелюбным.

Вечером он стоит перед моими окнами темной стеной, и только сквозь верхушки деревьев, через тонкий узор черного кружева, просвечивает чуть розоватое небо, отсвет гаснущей вечерней зари.

Лес будто совсем рядом, но на самом деле между крайней улицей городка и лесом лежит овраг. Здесь протекает ручей, скрытый осокой, он прячется в зарослях голубых незабудок, его почти не видно, только слышно. Под мостками, на пересечении двух тропок, сливаются два ручья. Один, более сильный, течет из глубины леса по старому оврагу, другой, меньший, вытекает из оврага молодого. Главный ручей был когда-то речкой и сохранил ее имя — Жерловка. “Жерло” означает отверстие, пустоту, провал. Вода многих ключей, выбегающая из подземных пустот, наполняла Жерловку, питает и сейчас оба ручья, стесненных завалами в узких, непрочищенных руслах.

От мостков расходятся две тропки, одна идет вдоль опушки, по краю меньшего оврага, другая поднимается отвесно на крутой склон оврага старого. Первая ведет от поляны к поляне, вторая сразу уводит в глухой лес.

Поляны открываются в светлом лесу одна за другой, и почти на каждой стоит одинокое большое дерево, выросшее свободно, не затесненное, не затемненное, раскинувшееся просторно на свету и на ветру. На одной поляне шатровая ель, высокая стройная красавица в кружевных оборках свисающей хвои; на другой кряжистый дуб сильными узловатыми ветвями поднимает ввысь ровную округлую крону; на третьей — береза-тройняшка вытянула из одного гнезда три ствола, далеко вверх унеся легкие ветки, играющие на ветру А есть поляны, отданные только цветам и травам,— лесным колокольчикам, зверобою, ромашкам,— их окружает хоровод молодых елок.

Пройдешь немного, и лес уже изменился. Вот сосновая рощица, вытянувшаяся из тесных посадок, в ней сумеречно, много сухих веток, молоденьким соснам не хватает свободы, чтобы раскинуться.

Дорожка вскоре повернет, пойдет книзу, посвежеет воздух, тут в чаще прячется овраг и берет начало Жерловка. Это настоящая чащоба, через которую не продерешься,— елки, осина, кусты можжевельника. А вот опять иной лес: зеленый полумрак, под ногами мох и папоротник. И все разнообразие, все эти картины открываются перед вами одна за другой.

Лес зеленый, зелень разноцветная, разных оттенков. Темные до синевы ветки больших елей, светлые, в желтизну, побеги молоденьких елочек, глянцево-зеленые листики берез и бархатисто-зеленые листья липы, серовато-зеленая, отливающая серебром хвоя молодых сосен. Живописен летний лес, а лес осенний? Давно нарисованы картины осеннего леса, и лучше, чем сказано в четырех словах — “в багрец и золото одетые леса”,— не скажешь.