Георгий Марков - Отец и сын (сборник)

— Я вот встану и уйду от тебя.

— А уйдешь, и я уйду. Навсегда. Кирпичи на веревке.

Роман взглянул ей в лицо. Она побледнела. Глаза были сухие и горячие, как угли. Она не шутила. И опять невольно, сквозь свою сдержанность Бастрыков подумал: «Пламенем пылает! Нелегко пройти мимо такой… И как только у Терехи рука на нее поднимается! Знать, душа мелковата».

— С тобой можно говорить, Луша, спокойно?

— Твоими разговорами и живу. В них одних вся отрада. От Терехи только ругань слышу.

— Ты его хоть чуть любишь?

— Одного тебя люблю.

— Опять она за свое!

— Пойми ты меня как умный, добрый человек. Не могу без тебя. Исказнил ты меня. Не сердце у меня внутри — решето, раны одни. Погибну я. И ты один на свете спаситель мой…

— А ты можешь понять меня? Или твоя боль заслонила тебе глаза?

— Роман, ты любишь меня?

— Не люблю, Луша. Чтобы полюбить тебя, надо иметь душу свободной. А я все еще Любу помню.

— А полюбил бы потом?

— Не знаю, Луша. Зачем говорить о том, чего нет?

— Полюбил бы! Я знаю. И какой бы я тебе подругой была, как бы хорошо нам было!

— Ты так говоришь, будто мы с тобой двое на этом берегу. А что бы люди сказали? Коммунары? Они сказали бы: председатель наш подлец, он обманул нас. Он разбил семью товарища. Ему нельзя верить: он предаст любого и в другом. Он хвастал, что отдаст жизнь людям. А что оказалось? Он устраивает поудобнее свою жизнь, еще никак не устроив ее для всех. Ты это понимаешь, Луша, или нет?

— Уйдем отсюда, Роман. В коммуне Васюха останется.

— Лучше застрели меня на этом месте.

— Выходит, нет у меня надежды.

— Нету, Луша.

— Ты жестокий, Роман. Камень.

— Ты жестче, Луша. Ты как река в половодье: заливает и берега и острова. И нет ей дела до того, что тут люди, избы…

— Ты можешь, Роман, одну мою просьбу исполнить?

— С охотой, Луша.

— Какая моя доля будет дальше — не знаю. Вижу только — жить так нельзя… Позволь мне проститься с тобой. Дай поцелую тебя.

Лукерья встала, бережно обняла Бастрыкова за голову и поцеловала его в лоб неловким, коротким поцелуем. Теперь встал и Роман.

— Дай мне, Луша, свою руку. Я хочу пожать тебе ее на счастье.

Он крепко сжал Лукерьину заветревшую руку.

— Погасло мое счастье, Роман.

— Загорится еще, Луша.

— Едва ли.

Она пошла прочь нетвердой походкой. Роман сел, развернул тетрадь, но тут же закрыл ее. Вдруг ему нестерпимо стало жаль Лукерью. «Ну зачем я так с ней говорил? Ведь любит же она меня, любит». Ему захотелось догнать Лукерью и сказать ей что-то доброе и сильное. «А что ты ей скажешь? — спросил он себя. — Единственно, что может обрадовать ее, — твои слова: «Луша, прости меня. Все, что я сказал тебе, — неправда. И я ведь люблю тебя».

Бастрыков постоял у шалаша минуту-другую в задумчивости и вдруг бросился по тропинке в гору, откуда доносился дробный стукоток разговорчивых топоров.

Болезнь Ведерникова оказалась неопасной. Проспав крепким, беспробудным сном почти целые сутки, он встал в полном здравии. Правда, руки его были ни на что не годны. Он с трудом застегивал на себе пуговицы, с трудом держал ложку и хлеб. Ладони сплошь покрылись коростой.

Порфирий Игнатьевич и офицеры подкарауливали его пробуждение. Им не терпелось услышать обстоятельный рассказ о выполнении задания, о жизни коммуны. Едва Ведерников сел за еду, его окружили.

— А мы, Гриша, не на шутку перепугались. Решили, что ты заболел какой-то ужасной болезнью, — потирая голый череп, улыбаясь бесцветными глазами, проговорил Отс.

— Скажу по чести, я подумал, сыпняк! — мрачновато ухмыльнулся Кибальников.

— Ты ведь бредил, господин Ведерников, — вступил в беседу Порфирий Игнатьевич. — Кричал, что в кого-то влюбился. А потом во сне, когда я заглянул сюда в дом, ты называл даже имя. Луша! Я сразу понял, что наш господин Ведерников вспомнил какую-то петроградскую симпатию…

Щегольнув перед офицерами своей осведомленностью, Исаев засмеялся. Заулыбались и Отс и Кибальников. Только Ведерников оставался угрюмым.

— Нет, Порфирий Игнатьевич, я не бредил, — сказал он. — Я действительно влюбился. И очень серьезно. И ее действительно зовут Лушей. Вот так, господа.

— Фю-фю-фю, — многозначительно присвистнул Кибальников и долгим, обеспокоенным взглядом посмотрел на Отса.

Обескураженный Порфирий Игнатьевич беспомощно развел руками.

— Каждый из нас свободен в своих чувствах, Гриша, — прервал затянувшееся молчание Кибальников. — Но мы живем в особых условиях, и, право, нам сейчас, кажется, не до любви. Расскажи, пожалуйста, был ли в коммуне? Какова она?

Ведерников склонил голову, и на его щеках выступили желваки. Он упрямо молчал. Отс решил несколько поправить Кибальникова, заговорил мягким, отеческим тоном:

— Во всяком случае, мы, твои друзья, Гриша, должны знать все, буквально все. Не потому, что хотим влезать в твою душу, а хотя бы потому, что наши судьбы неразрывны, мы, грубо говоря, связаны одной веревочкой. — Отс посмотрел на Кибальникова, стараясь взглядом удержать того от новых резкостей. «Пойми ты его, Михаил Алексеич, сам молодым был. Наскучила парню тайга; он и задурил», — говорил взгляд Отса.

— Я готов, господа, по чувству офицерского братства рассказать вам все. — Ведерников отодвинул от себя тарелку с едой и смотрел только на Кибальникова и Отса. — Женщину зовут Лукерья. Она из коммуны. Жизнь там тяготит ее. Смею утверждать, такой красавицы вам встречать не доводилось. В самое ближайшее время я привезу ее сюда. У нас обо всем уже договорено, — приврал для большего веса Ведерников.

«Еще одна нахлебница! И всех поить-кормить чем-то надо», — подумал Порфирий Игнатьевич и так сокрушенно вздохнул, что все поняли, о чем он думает.

— Перестань, господин Исаев, жадничать! Ты свое получишь сполна. Золотом. — Ведерников бросил на Порфирия Игнатьевича суровый взгляд.

— Разве я жадничаю? Каждый хозяин обязан рассчитывать. Иначе он вылетит в трубу, — повеселел Исаев, услышав о золоте.

— А вред не нанесет твоя акция, Гриша, нашему общему предприятию? — переглядываясь с Отсом и уже более осторожным тоном, спросил Кибальников.

— Я считаю наоборот, — убежденно сказал Ведерников. — Бегство Лукерьи из коммуны не может не дать там трещины. Это заставит многих призадуматься.

— Ну а коммуна, какова она? — с прежним нетерпением спросил Кибальников. — Есть надежда, что она развалится?

— Я провел, господа, в коммуне вечер, ночь и утро и понял, что коммуна — это нечто более серьезное, чем мы думаем. Они живут дружно, у них господствует уверенность, что они хозяева земли. Так мне показалось. Их нужно расшатывать постепенно и осторожно…

— А они тем временем нас не сковырнут? Не лучше ли ударить по коммуне одним разом? — пристукнув кулаком о кулак, горячо сказал Порфирий Игнатьевич.