Геннадий Фиш - Падение Кимас-озера

На пороге показалась женская фигура; это могла быть моя старая добрая мама или дорогая Айно; я не видел их с весны 1918 года, с дней разгрома нашей революции.

«Я зайду обнять стариков, — подумал я, — ведь никто никогда не узнает о нашей встрече, о моем заходе».

«Нельзя, ты ведь в разведке», — уговаривал я себя и остановился.

Я смотрел на домик, где старики, наверно, тоскуют о своем единственном Матти, где Айно...

Свет из окна желтым квадратом ложился на снег. Женщина на крыльце выплеснула из ведра воду и вошла в дом, захлопнув за собой тяжелую дверь.

Я сделал шаг вперед; я стоял десять минут вблизи дома, смотрел на него и думал.

Потом круто повернул и пошел дальше, продолжая разведку.

В тот вечер я захватил и привел к нам четыре подводы с хлебом, шедшие в Кронштадт из Териок. Белому офицеру, сопровождавшему сани, посчастливилось: он ускользнул под прикрытием тьмы, осыпаемый оголтелой бранью возчиков; на подводе остался лишь его портфель с бумагами, с документами на имя штабс-капитана Верховского. Самого штабс-капитана и след простыл.

Усталость бессонных суток и утомительного перехода в такой сильный мороз сказалась: все эти мысли проходили передо мной, как в полусне, да я, вероятно, и в самом деле задремал на ходу, и от этих полудремотных воспоминаний и мечтаний я очнулся совсем неожиданно, услышав звуки отдаленного разговора.

Быстро открыв глаза, я увидал в ста метрах от себя небольшой поселок.

На ближайшем доме развевался белый флаг. На крыльце этого дома стояли четыре вооруженных человека.

Я оглянулся: метрах в двухстах позади меня кончался неровный лес, и никого из моего отделения я не увидал. Я ушел далеко вперед.

Люди у крыльца стояли довольно спокойно. Они заметили меня.

Повернуться и итти назад было бессмысленно, три-четыре пули влипли бы тогда в мою спину. Оставалось итти вперед. Я так и сделал. Я шел размеренно, медленно, спокойно, думая о том, как бы дороже запросить с них за мою жизнь.

Я старался замедлить каждый свой шаг, выгадать каждую секунду, и потому, что я шел спокойно, не торопясь, держа курс на крыльцо избы с белой проклятой тряпкой, освещенной уже первыми косыми лучами встающего зимнего солнца, никто из стоящих у крыльца не шевельнулся, никто не взял винтовки наизготовку.

Чем ближе подходил я к деревне, тем виднее становилось мне, что у крыльца стояли лахтари из Финляндии; один из них откусил кусок хлеба, испеченного так, как не пекут нигде, ни в одном крае мира, кроме Финляндии, — особого рода пресные лепешки пекки-лейпа.

Я очень люблю пекки-лейпа, они напоминают мне годы моего раннего детства, и я уже тогда отлично знал, что во всей Карелии, за исключением разве Ухты, не умеют печь пекки-лейпа.

Я был уже в нескольких шагах от крыльца. Двое из наблюдавших за моим приближением вошли в избу, двое остались у крыльца. Я подошел вплотную к крыльцу.

— Здравствуйте, — буркнул я себе под нос, так, на всякий случай.

— Здравствуйте, ваше благородие, — ответили они, вытянувшись передо мной в струнку.

В первую секунду я даже опешил и взглянул на опушку. Ничто не говорило за то, что оттуда может сейчас кто-нибудь выйти.

Я стал медленно снимать лыжи.

Снял одну, снял другую. Два болвана, стояли вытянувшись передо мной в струнку. Белый капюшон балахона хорошо скрывал мой красноармейский шлем.

— Вольно! — скомандовал я и, очевидно, чем-то нарушил уставную формулу, так как парни весело перемигнулись друг с другом. Или, может быть, они играют со мной, как кошка с мышью? И я вспомнил избу в Паданах.

Где ты, Лейно, где штаб наш сейчас?

Я воткнул палки в утоптанный скользкий снег у крыльца и, медленно, вразвалку переступая со ступени на ступень, стал подыматься в избу.

— Надо сколоть лед со ступенек, — проворчал я, желая еще раз показать мое превосходное финское произношение.

— Будет исполнено, — ответил один из болванов, вытягиваясь во фронт и беря под козырек.

При этом он положил недоеденный кусок пекки-лейпа на лавку.

С каким бы удовольствием я сжевал его! Сразу захотелось есть.

«С пустым желудком легче перенести рану в живот», — вспомнил я изречение нашего курсового врача и переступил порог.

Очевидно, все шло, как ожидали эти дурни, потому что они не проявили даже малейшего признака удивления. Я видел все отлично.

Я и сейчас могу точно, подробно обрисовать все детали: как белые стояли, как лежал кусок хлеба на лавке, как слегка накренилась левая палка, воткнутая в снег, какого рисунка была резьба на наличнике двери.

Все чувства мои были обострены, и все это я помню отлично и не забуду до последней минуты моей жизни.

Входя в избу, я оглянулся на лес. На опушке не было и признака жизни.

Я вошел в помещение.

Сразу же охватила меня, сутки пробывшего без сна на воздухе, одуряющая теплота душно натопленного, насквозь прокуренного помещения. В помещении было четыре человека. Они наскоро прибирали комнату, винтовки в козлах стояли в углу.

Вслед за мной в комнату протиснулись два олуха со двора.

Как только я вошел, эти дурни вскочили и отдали мне честь.

Тогда спокойно, громко, раздельно, слыша каждый удар своего сердца, я спросил по-начальнически:

— Кто здесь командует?

На мой вопрос в открытую дверь из соседней комнаты выскочил рослый человек в егерской форме, со знаками отличия в петлице, с огромным, как окорок, лицом, багровым от напряжения и желания выслужиться, и стал передо мной навытяжку.

Держа руки по швам, он начал рапортовать.

Я приложил руку к козырьку, скрытому под капюшоном, как и полагается при принятии рапорта.

— Командую здесь я, капрал Курки, исполняя порученную мне задачу: освободить Карелию от русских красных бандитов.

Нервы мне изменили здесь: при словах «красных бандитов», рука, поднятая к козырьку, сама собой сжалась в кулак, и кулак захотел опуститься на физиономию капрала, чтобы сделать из нее отбивную котлету.

Большим усилием воли заставил я себя распустить кулак и отвести ладонь назад, делая все время вид, что я внимательно слушаю рапорт.

— Всего нас четырнадцать человек, — продолжал капрал, — и командует всей заставой поручик Ласси.

Услышав эту фамилию, я вздрогнул и, видя удивление в зрачках капрала, отвел свою поднятую руку назад и... и, вероятно, обнажил из-под капюшона кусок шлема, ту его часть, где краснела пятиконечная наша звезда.

Я понял это по внезапной бледности, залившей багровое до того лицо капрала, по тому, как он стал запинаться, очевидно, удивив этим всех слушавших, — их было теперь в помещении восемь человек; двое вошли сразу вслед за капралом из соседнего помещения, — и, наконец, по его прямому вопросу: