Борис Зубавин - Было приказано выстоять

Никитин, уже несколько раз обсыпанный землей от разрывавшихся поблизости снарядов, отплевываясь, выжидал. Четыреста метров… триста… двести пятьдесят…

— Огонь! — он взмахнул рукой.

— Огонь! — подхватили командиры орудий.

Пушки резко выхлестнули из себя вспышки пламени. Заряжающие опять метнулись к снарядам.

— Огонь!

Один танк уже пылал. Второй, разматывая гусеницу, завертелся на месте и вдруг замер, подставив под выстрелы свой правый бок, и в него, разорвав броню, тотчас же вошел снаряд.

— Огонь!

…Это длилось всего пять минут. Пять танков пылали невдалеке от батареи, остальные, спеша, уходили из-под выстрелов, чтобы соединиться с другой танковой группой, атаковавшей соседние подразделения. Там их и подбили.

Фашистские пехотинцы, залегшие было в траве, примятой гусеницами, повскакали на ноги и, не то испуганно, не то зло гогоча, прижав автоматы к животам, стреляя наугад, кинулись к батарее, чтобы захватить ее.

Но Никитин, оглянувшись, увидел, как сзади него, словно в лихорадке, затряслись кожухи максимов и пехотинцы, привалясь к брустверам окопов, припали щеками к прикладам винтовок и автоматов.

Грохот боя все усиливался, а стук пулеметов, очень громкий в тишине, теперь совсем не был слышен, как будто пулеметчики, всюду, куда ни глянь, припавшие к своему надежному оружию, вовсе и не стреляли.

На батарею вдруг обрушился шквал снарядов и мин. Пыль поднялась над ее позицией, однако когда пыль рассеялась и на батарею двинулась новая пятерка танков, артиллеристы, пыльные, потные, уже вновь вели огонь. Лишь троих унесли санитары на носилках, да четвертый, раненный в руку, бережно поддерживая ее другой рукой, пробежал мимо командира батареи, что-то крикнув ему.

Окопчик Никитина был отрыт немного сзади орудийных площадок, и это давало старшему лейтенанту возможность видеть все, что происходит возле пушек. «Ничего, — подумал он, провожая взглядом носилки с ранеными, — поправятся, — и оглядел батарею, — выстоим».

Пушки били по танкам с неукротимой яростью.

Фамилия сержанта, раненного в руку, была Озерный. Это он подбил первый танк. Он служил наводчиком второго орудия. Осколок мины попал ему в плечо и застрял там. Рука ныла. Озерному было тридцать лет — ровесник командиру батареи. На круглом хитроватом загорелом лице сержанта особенно выделялись, как бы подчеркивая смуглоту кожи, белесые, выгоревшие на солнце брови.

Добежав до овражка, в котором были вырыты ниши для снарядов, Озерный присел там на порожний ящик и при помощи санинструктора содрал с себя липкую от крови гимнастерку. Сюда, в овражек, собрались раненые из всех подразделений. Было тут и несколько артиллеристов из других батарей.

Озерный сидел на ящике и, осторожно поддерживая раненую руку, вслушивался в гул боя. Солнце уже перевалило за полдень, но конца сражения даже не предвиделось.

Когда на батарее кончились боеприпасы, к овражку стали прибегать солдаты за новыми снарядами. Озерный спрашивал:

— Ну как там, на батарее?

Солдаты, наскоро вытирая рукавами гимнастерок потные лица, отвечали:

— Жарко… — и, сгибаясь под тяжестью своих нош, скрывались в траншее.

Принесли еще двух тяжелораненых. Они рассказали, что за наводчиков, уже выбывших из строя, на орудиях работают сами командиры. Старший лейтенант Никитин ранен в голову, но уйти с позиции отказался.

А вокруг все гудело от беспрестанных взрывов снарядов и бомб. Озерный, прислушиваясь к этому несмолкающему грохоту, старался уловить в нем звуки своих пушек. Ему то казалось, что он ясно слышит, как бьет батарея, и лицо его в этот момент светлело от суровой радости, то он вдруг начинал, бледнея и хмурясь, беспокойно ерзать на ящике, когда чувствовал, что не может различить среди гула выстрелы своих орудий. Прислушивались вместе с ним и другие сидевшие рядом артиллеристы.

Единственными людьми, от которых раненые могли узнать, что делается на батарее, были изредка появлявшиеся подносчики снарядов, но они прибегали в лощину все реже и реже и наконец перестали прибегать совсем.

Потом с батареи приполз солдат. Он был ранен в ногу. Ему стали разрезать сапог.

— Там, — он махнул рукой, — остался один командир.

— Что же это?! — закричал Озерный и оглядел лежавших и сидевших вокруг него раненых. — Что же это, братцы? Это как же?

Раненые заволновались.

Командиру фашистского танкового батальона майору Крафту было приказано атаковать и прорвать оборону советских войск на том самом участке, где стояла батарея Никитина. Майор Крафт был убежден, что первым выйдет в тыл к русским. Теперь Крафт, зеленея от бешенства, отрывисто ругаясь, наблюдал в бинокль за ходом боя.

Эта чертова батарея, которую, казалось, ничего не стоило раздавить одним ударом, уже разбила самые лучшие его танки, навеки уложила перед собой роту отборнейших егерей.

Майора Крафта уже несколько раз запрашивало командование о том, когда он прорвется наконец в тыл к русским. Крафта трясло от ярости… Вот уже и день клонился к вечеру, а он ничего не смог поделать с этой батареей. Она была словно заколдованная.

— Этих коммунистов, — кричал Крафт, — не берет ничто: ни снаряды, ни пули.

Фашисты несколько раз накрывали батарею массированными артиллерийскими налетами. «Юнкерсы», задирая хвосты, пикировали на нее, вздымая своими бомбами земляные гейзеры, и казалось, что после этого уже ничего не может остаться там. Но стоило двинуться вперед танкам майора Крафта, как батарея вновь сживала и начинала яростно бить из всех своих орудий.

Топтание на месте могло навлечь на Крафта большие неприятности!..

— Батарея умолкла! — сообщил наблюдатель с дерева.

— Не орите, я вижу, — холодно ответил Крафт, не отрывая глаз от окуляров бинокля. Майор был высок, худ и стоял, циркулем расставив тощие ноги.

Вот наступил наконец решительный момент. Батарея умолкла. Разве он не говорил, что первым прорвется сквозь русскую оборону? Кто и где, пусть скажут ему, прорвался за этот день? Никто! Это сделает он, майор Крафт. Он откроет дорогу стальным немецким полкам, которые хлынут, сметая все на своем пути, в проделанную его танковым тараном брешь. Тонкие нервные губы майора Крафта растянулись в презрительной улыбке. Опустив бинокль, он прищелкнул пальцами, подзывая к себе командира резервной группы.

— Вперед, — сказал он командиру резерва и простер руку в сторону смолкшей батареи. — Вперед! — И, вновь приложив бинокль к глазам, стал смотреть, как танки резерва ринулись на позиции советских войск, а вслед за ними с автоматами на животах побежали эсэсовцы.

У старшего лейтенанта Никитина кружилась голова. Кровь, просочившись сквозь бинт, засохла коркой. Было такое ощущение, что невозможно не только шевельнуться, но и подумать. Ему казалось, что как только он подумает о чем-нибудь, так в голове мгновенно начнется резкая, мучительная боль.