Борис Зубавин - Было приказано выстоять

— Что ты понимаешь! — возмутился Габлиани.

Тропа была узкая. На ней даже вдвоем было бы трудно разойтись. Справа поднималась отвесная стена, слева была темная пропасть. Где-то в глубине этой холодной узкой щели беспокойно и глухо ревела река.

— Хорошее местечко, черт бы его побрал, — проговорил Береговский, когда мы тронулись, — нечего сказать, хорошее местечко.

Мы все жались к стене, боясь взглянуть влево. Только Габлиани посвистывал как ни в чем не бывало. Здесь ему было, кажется, не хуже, чем в долине. А мы почувствовали себя в безопасности, лишь когда вышли на площадку, где росли огромные лиственницы.

Фашисты были теперь прямо над нашими головами. Они и не подозревали, что здесь можно подойти к ним так близко: этот участок у них совсем не просматривался, и из дотов не раздалось ни звука.

Мы свернули в сторону и пошли меж толстых шершавых стволов деревьев, километра через три начался песчаный склон, кое-где поросший кустарником. Мелкие камешки и песок, шурша, посыпались из-под наших подошв.

Взбираться по склону было не трудно и не страшно, только дышать стало немного тяжелее. Но склон скоро кончился. Габлиани уже взбирался на отвесную скалу, преградившую нам путь, и все, задрав головы, смотрели, как он медленно лезет все выше и выше, с уступа на уступ, иногда замирая и осторожно нащупывая руками, за что уцепиться.

К его поясу был привязан канат. Взобравшись на склон, Габлиани втащил за собой Лабушкина.

Дальше пошло быстрее.

У Габлиани руки были разодраны в кровь и, наверное, очень болели, потому что он все морщился и держал их немного на отлете, растопырив пальцы. Койнов, наш санинструктор, смазывал руки Габлиани йодом и накладывал повязку.

Я посмотрел вниз. Огромные лиственницы, под которыми мы недавно проходили, теперь были величиной со спичку. У меня стала кружиться голова, и я поскорее отвернулся.

Лучше было смотреть вперед.

Со скалы было далеко видно вокруг. Впереди лежали снега. Было ветрено, и хотя солнце по-прежнему ярко светило с высокого синего неба, стало намного холоднее.

Мы обвязались канатами и долго шагали по снегу, ослепительно сверкавшему вокруг. А дорогу нам то и дело преграждали прозрачные ручьи и глубокие расщелины в голубоватом искристом льду.

Уже начинало смеркаться, когда мы прилегли на снег отдохнуть и поесть сухарей, которые были у нас в карманах.

— Я знаю, как делать из сухарей пирожное, — оказал Береговский. — Надо смочить сухарь теплой водой, потом намазать сливочным маслом, густо посыпать сахарным песком — и готово. Помнишь, Койнов?

Койнов кивнул, с хрустом грызя сухарь. Потом сказал, оглядываясь:

— Оленю-то сюда, однако, и верно не забраться. А мы, брат, вона — залезли.

— Все-таки, если бы я не был солдатом, — сказал Лабушкин, — меня бы ни на каких канатах не затащили на эту гору.

Мы старались укрыться от ветра, повернувшись к нему спиной. Но и тогда не покидало ощущение, будто тебя продувает насквозь. Мы все очень устали.

— В детстве я читал какой-то рассказ, в котором описывается, как собака спасает где-то здесь, в Альпах, заметенного снегом мальчика, — сказал Береговский после некоторого молчания.

— Все это ерунда, — возразил Лабушкин. — К нам это не имеет никакого отношения. Нас-то не заметет. Во всяком случае я не согласен, чтобы меня тут замело. Суворовских солдат не замело, и меня не заметет.

Спускаться было легче, и к темноте мы бы уже вышли в тыл фашистам, если бы не переправа через пропасть. Мы подошли к ней, когда ледник остался позади. Пропасть лежала между скал. Габлиани смотал канат и кинул его через пропасть, как это делают пастухи, когда хотят поймать в табуне необъезженную лошадь. Канат перелетел на ту сторону и соскользнул с камня, за который мы рассчитывали захлестнуть петлю. Габлиани выругался. Забинтованные руки плохо слушались его.

— Ты не волнуйся, — посоветовал Береговский.

Габлиани не ответил. Он даже не оглянулся, так он был зол. Тогда Лабушкин подошел к товарищу.

— Тебе трудно, Дадико. Дай, я заарканю. Как-нибудь… в степи это тоже бывает.

Он подошел к краю пропасти с канатом в руке. Прищурясь, словно прицеливаясь, смерил расстояние и, вдруг резко откинувшись всем корпусом назад, швырнул канат через пропасть. Бросок был энергичный и точный, и петля затянулась на камне. Второй конец мы закрепили на своей стороне.

— Кто первый? — спросил я.

Береговский вышел вперед.

— Разрешите мне, — сказал он и, ухватившись за канат руками, повис над пропастью.

Габлиани выбрал удобное место. На той стороне можно было встать ногами на выступ, даже не подтягиваясь на руках. Мы переправлялись по очереди и отходили в сторону, чтобы укрыться от ветра за каменными глыбами.

Было совсем темно, когда мы закончили переправу. Дальше спуск был отлогий, с гряды на гряду, потом начались кустарники, плешины голой сухой земли с выгоревшей под солнцем травой, опять кустарники и лес. А в полночь мы вышли на дорогу. На ту самую дорогу меж гор, которую перегородили фашисты, к которой мы целый день пробирались через скалы, казавшиеся нашим врагам неприступными.

…Утром все было кончено. Первые автомобили с мотопехотой пошли через перевал. Сзади автомобилей были прицеплены противотанковые пушки. На повороте они кренились набок и некоторое время катились на одном колесе, а второе по инерции все еще крутилось в воздухе, пока пушка не выравнивалась.

Мы сидели у обочины грязные, оборванные и усталые, и солдаты, проезжая мимо, с уважением и любопытством смотрели на нас. Им, наверное, уже рассказывали о том, как мы пробирались сюда.

— Может быть, именно по этой дороге прошел когда-то со своими непобедимыми солдатами Суворов, — проговорил Береговский, переобуваясь.

— Возможно, — согласился я.

— Да, — снова сказал Береговский медленно, раздумчиво. — Там, где мы вчера были, не пройти никакому оленю.

— Наш солдат везде пройдет, — сказал молчавший до этого Лабушкин. — Ясно?

Почту принесли в полночь. Когда письма были разложены по взводам, писарь вопросительно поглядел на телефониста, тот — на командира роты, и капитан, поняв их молчаливый вопрос, утвердительно кивнул головой.

Командир только что вернулся с поверки взводов и сидел возле печки на нарах, отогреваясь. Дымил, посапывая трубочкой, вытянув растопыренные пальцы к огню.

Телефонист стал вызывать посыльных из взводов за почтой.

Когда руки отогрелись, командир провел теплой ладонью по щекам, спохватился: «Не брит, а завтра праздник» — и позвал ординарца:

— Сидоренко, есть горячая вода?

Четвертый раз годовщина Октября проходит так вот — в бою. Первый праздник встречали у истоков Волги, возле Селижарова. А теперь далеко ушли: в чужой, нерусской земле вырыли себе окопы — Пруссия!