Георгий Северский - Второе дыхание

Порох вспыхнул голубоватым пламенем. Занялись ветки. Костер разгорался. Серебряков встал на колени. Скорее! Еще сучьев! Ночью огонь костра виден за несколько километров, но пусть он будет ярче! В эту минуту Анатолий не думал о том, что это может привлечь внимание гитлеровцев.

Он разрезал финкой вещевой мешок. Получился прямоугольный кусок брезента. Когда все было готово, он встал сбоку от костра и, закрывая огонь куском брезента, то открывая его, начал посылать световые сигналы.

Сначала Анатолий дал несколько точек. Потом стал передавать текст. Один раз открыть костер на короткое время, два раза на длинное — это буква «в». Один раз на длинное и один раз на короткое — буква «н». Еще дать две короткие вспышки — буква «и»… Он посылал сигнал за сигналом….

Закончив передачу, Серебряков вгляделся в непроглядную тьму впереди.

Но тьма молчала. Ответа не было. Неужели все напрасно, и он не спасет этих людей!?

Анатолий снова и снова передавал точки и тире. «Внимание! Внимание! Опасность! Оставайтесь на месте! Отвечайте!»

Шли минуты. Они казались Серебрякову бесконечными, и когда вдали начала вспыхивать и гаснуть светлая точка и Анатолий убедился, что его поняли, он сел на землю и заплакал.

Потом он встал. Теперь он снова мог бежать.

Выписка из оперативной сводки штаба Черноморского флота:

«В ночь на 7 октября 1942 года катера МО-105 и МО-65 сняли с Крымского побережья в районе N большую группу раненых. Катера благополучно вернулись на базу».

Миновали перевал, и машина, шелестя покрышками по асфальту, стала осторожно спускаться вниз. Скоро Алушта.

Проехали барельеф у фонтана, там, где был ранен Кутузов.

Шофер притормозил машину.

— Марусин поворот, — сказал он.

Маруся не знала твердо, в чем заключается счастье Иногда ей представлялось: счастье — это быть знаменитой актрисой, такой, как Нежданова и Яблочкина. Иногда хотелось стать отважной летчицей, как Марина Раскова. И еще ей хотелось любви. Это ведь так естественно — мечтать о любви, если вам семнадцать лет!

Все сложилось иначе: пришла война. Мечты погибли под гусеницами танков. Вместо любви Маруся познала ненависть. А счастье… Оно стало недоступным. Оно было по ту сторону фронта.

…Мама умерла, когда Марусе минул четвертый год и она помнила только ее мягкие ласковые руки. Отца она долго не знала — Маруся была совсем ребенком, когда его осудили. Жили они тогда на Полтавщине. Ее взяли в детдом, и она попала в Харьков.

Лето воспитанники детского дома проводили на даче, за городом. Кругом были сады… По вечерам к пионерским кострам детдомовцев сбегалась местная ребятня. Маруся старательно расправляла на груди пионерский галстук и декламировала, каждый раз заново волнуясь:

Она училась в пятом классе, когда отец, выйдя из заключения, разыскал и забрал ее. Они уехали в Крым. Отец стал работать в Заповеднике. Поселились в крохотной сторожке неподалеку от бывшего Козьмо-Демьяновского монастыря, где было тогда управление заповедником. Сначала Маруся подружилась с лесом, а потом начала привыкать и к леснику, которого должна была называть отцом.

Еще любила Маруся ветер. Часами бродила по лесу, и над ней загадочно шумели высокие сосны. А в ненастные дни деревья гудели под ветром гневно, грозно раскачивались их мохнатые головы. Но и такими любила Маруся лес, ветер и не боялась их.

Маруся училась в Симферополе и жила там у знакомой отца с ранней осени до поздней весны. В школе было много интересного, но каждый раз, возвращаясь по воскресеньям или на каникулы в маленькую сторожку, она радовалась встрече с лесом и с отцом. Она с увлечением принималась за хозяйство — мыла окна, скребла полы, готовила вкусный борщ. Возвращаясь с работы, отец встречал ее ласковой улыбкой. Так он улыбался только дочери.

Однажды — это было еще в восьмом классе — Маруся приехала из города какая-то необыкновенная: взволнованная, сияющая. На лацкане ее жакета блестел значок: Марусю приняли в комсомол. Отец ничего не сказал.

Тогда она накинула жакет и побежала показывать значок лесу. И ветер одобрительно шумел в соснах.

Когда Маруся вернулась, отец сидел у стола, уронив голову на руки. Он был тяжело пьян.

Наутро отец снова ласково улыбался, стараясь загладить свою вину. И Маруся расправила упрямые складки на лбу — она не умела долго сердиться.

— Кончишь школу, — отдам тебя в институт, — сказал отец. — Выучишься, выйдешь в начальство. Куда хочешь поступить?

— В театральный, — не задумываясь, ответила Маруся. — Или в лесной. Говорят, в Москве есть такие.

Как-то за обедом (школьников только что распустили на каникулы), Марусю поразил странный вкус жарко́го. Тут она припомнила, что мясо, принесенное отцом, было необычного цвета.

— Олень! — вдруг догадалась Маруся и отбросила вилку. — Как ты мог?

Она схватила пальто и выбежала из дому. Отец вышел за ней.

— Олень сломал ногу, — сказал он. — Погиб бы все равно.

Марусе очень хотелось верить. Она вернулась. А ветер за спиной шумел укоризненно…

И вот началась война. Отец показал справку — он освобождался от мобилизации. Маруся обрадовалась, ведь, кроме отца, у нее не было родных.

Они не эвакуировались. Отец заболел. Он встал, когда в Крыму уже были немцы.

Марусе чудилось, будто война идет стороной, не касаясь их маленькой, глухой сторожки. Но это было не так.

Однажды фашисты расстреляли жителей соседнего поселка Чаир — за укрывательство партизан. Четверым удалось спастись, прыгнув под откос.

Вечером, когда отца не было дома, в сторожку постучали. Две измученные женщины, очевидно, мать и дочь, попросили напиться. Маруся их накормила.

Пришел отец. Увидев женщин, сказал:

— Идите, идите, тут вам делать нечего.

Маруся искусала губы, лежа без сна всю эту бесконечную ужасную ночь.

Утром она спросила отца:

— Ты работаешь на немцев?

Он посмотрел на нее, увидел опухшие глаза, искусанные губы и попытался ласково улыбнуться. Улыбки не получилось.

Маруся хотела уйти. Но уйти было некуда. Отец начал официально работать проводником при каком-то немецком штабе. Они переехали в Симферополь.

Так и жила Маруся. Это ведь очень тяжело — так жить. Она и не называла это жизнью. Просто ходила на базар, меняла оккупационные марки на хлеб и картошку. Потом возвращалась домой, пряча лицо в платок, скрываясь от знакомых.

По вечерам изредка приходили приятели отца и пили самогон. Хмель развязывал им языки, и они, обычно такие же хмурые и неприветливые, как отец, принимались хвастать своими обидами на советскую власть.